– Применялся ли выход на цель с убранными оборотами двигателя, с тем чтобы меньше было слышно шум мотора?

– Нет. Это сказки. Обычно никаких маневров двигателем не делали, это ни к чему. Втихаря все равно не подойдешь. У них же не просто уши, а звукоулавливатели, стрекоза летит, они ее слышат. Это ерунда. Единственный случай в нашем полку, когда выполнялся полет с приглушенным двигателем, был в Сталинграде. Когда немцев окружили, пришла телеграмма: установить на самолете громкоговоритель, чтобы зачитать немцам ультиматум. И вот на таком самолете летчик Коля Ширяев и штурман Лев Овсищер, замполит моей эскадрильи, летали. Вот в этих вылетах передача велась с приглушенным двигателем. Мы этим приемом не пользовались ни разу.

После войны Лев подвизался молитвами, уехал в Израиль. Из бывшего комиссара эскадрильи стал ребе… Мы с ним дружили, хотя поначалу крепко повздорили, и он меня упек на 5 суток «губы». За что? Он дурак, и я дурак. Он молодой, только окончил училище, но – старший лейтенант, политрук, а я сержант. Его назначили в полк комиссаром нашей эскадрильи. Стояли мы в деревушке под Медынью. Весна, распутица. Мы разгребали мусор около дома, где расположились. Идет наш комиссар, останавливается: «Вы и вы – почистить общественный сортир». Я встаю, говорю: «А вы, вы и вы пошли вон отсюда». Обменялись любезностями. Он говорит: «Я тебя посажу». Ну тут я послал его как можно дальше. Он пошел к командиру и арестовал меня на пять суток за оскорбление офицера. Как я сидел на «губе»? По утрам ребята отдают свой паек. Чтобы я не скучал, мне приносили всякую литературу. Вечером начинаются полеты. Солдат с винторезом ведет меня на старт. Я иду на задание. Возвращаюсь, опять меня с винторезом ведут на «губу». Ребята сложили частушку: «Михаленко, наш пилот, тоже на «губу» идет, потому что без «губы» ну не туды и не сюды!» Прошло какое-то время, я еще был командиром звена, а тут пришел приказ Верховного ликвидировать институт комиссаров. В эскадрильях эту должность убрали. И вот мой «противник» пришел ко мне в качестве рядового штурмана. Приходит и докладывает: «Прибыл в ваше распоряжение». – «Хорошо, пополнению всегда рады». – «Может, мне подать рапорт в другую эскадрилью?» – «Слушай, будешь хорошо летать, и тут тебе будет хорошо! Мы все люди, солдаты, воюем. Ты меня прости. Я тебя уже простил. Мы погорячились тогда». Потом стали друзьями. Он хорошо летал.

– Какую бомбовую нагрузку брали?

– Стандартно – двести килограммов. Но, как правило, брали больше. Триста возили, а вот четыреста, пожалуй, нет. Вот когда возили пушку в Варшаву, у нее один ствол, наверное, больше 400 килограммов весил. Возили мы шесть человек с оружием, а это почти 500 килограммов. К концу войны к нам стали поступать самолеты с новыми форсированными моторами. Скорость выросла. Обычно летали на 100 километров в час, а с этими моторами – 120–130 спокойно ходили. Можно было и нагрузку побольше взять.

– В полку были самолеты, оборудованные дополнительным баком?

– Были. Они использовались как разведчики и для сброса десантников. На таком самолете можно было шесть часов продержаться в воздухе. Помню, мы стояли недалеко от Минска-Мазовецкого. С этого аэродрома я летал под Кенигсберг выбрасывать диверсанта. Километров 400 только в одну сторону! Причем диверсант был немец, здоровый дылда в форме обер-лейтенанта. У него рюкзак за плечами, впереди сумка одета и парашют вдобавок. Я командиру говорю: «А он меня не пристрелит в воздухе?» – «Нет, у него это уже десятое или двенадцатое задание. Он даже по-русски уже кое-чего лопочет. Но все равно будь осторожен». Я ему показал, как влезть в кабину штурмана. Он стал устраиваться. Я взял аварийный фал и пристегнул его к борту. Он говорит: «Не надо, я сам». – «Я отвечаю за вас и не хочу, чтобы меня судили, если что-то не так. Вы обязаны выполнять мои требования». Полетели. Недалеко от Кенигсберга был лес, а в нем большая поляна, на которую я должен был его вбросить. Одному без штурмана ее найти… Выполняли же мы такие задания… С ума сойти! Нашел эту полянку. Лунная ночь, все хорошо видно, сделал кружок, посмотрел окрестности, вроде все тихо. Он вылез, встал на плоскость, прижался ко мне лицом. Я кричу: «Прыгай». Он мне что-то хотел сказать, но я его почти столкнул… Развернулся домой. А когда летел, этот чертов аварийный фал перехлестнул через стабилизатор, самолет стало валить. Я тянул, тянул – сил нет. Отстегнул ремень, пристегнул к ручке, держу… Прошел почти весь путь, а горючего мало, как бы не сесть на вынужденную. Потом вижу – горит ночной старт. Я сел, заруливаю, выключаю двигатель. Смотрю – одни бабы бегают. «Девушки, у вас заправиться можно?» – «Ты откуда?» – «45-й гвардейский ордена Суворова…» и так далее… Оказывается, сел в 46-й гвардейский полк. Я тогда знал, что есть женский полк. Знакомые по аэроклубу девки туда пристроились – Галя Докутович, Полина Гельман. Какое отношение к женскому полку было? Коллеги. Девчонки летали очень хорошо. На юге очень много налетали. Летали недалеко, но очень много. Героев им давали отнюдь не за красивые глаза. Кстати, ярких красавиц там, пожалуй, и не было…

– Какое максимальное количество вылетов делали за ночь?

– Двенадцать. Это под Сталинградом. На пределе сил, да еще голодные…

– Выполнялись ли полеты на задание строем?

– Один раз летали. Для этого на самолеты ничего дополнительно не устанавливали, и так прекрасно можно ориентироваться по выхлопу. Они светят, как незнамо что. У нас ставили приспособления для уменьшения их заметности. Выполняли мы так называемый «звездный налет» на аэродром севернее Варшавы. Причем в нем участвовали все ночные полки 16-й воздушной армии. Каждому подразделению выделялись своя высота, боевой курс и время. Разница в эшелонах была всего сто метров, а интервал между заходами две-три минуты. Вот тут мы взлетели, построились и пошли, потому что растягиваться нельзя. После бомбежки все разошлись по домам без строя – боялись истребителей, дело шло к рассвету.

– Парашюты у вас были?

– Да. Мы летали с парашютами. А вот привязными ремнями я не пользовался ни плечевыми, ни поясными.

– Применялся ли фотоконтроль бомбометания?

– Да, если на цель ходил полк. Причем делали снимок до и после бомбометания. Оба снимка делали разные экипажи. Самолеты-разведчики также были оборудованы фотоаппаратами – плановым и перспективным. Плановый фотоаппарат устанавливался в фюзеляже, а перспективную съемку делали с рук здоровой камерой.

– На какой высоте выходили на цель?

– Как правило, боевая высота задавалась в зависимости от цели. В среднем бомбили с 750 метров.

– Не возникало желания перейти в другую авиацию?

– Желание все время было. С удовольствием бы пошел на хороший, современный самолет. Дела самолет делал большие, а сам самолет – маленький. Разве это самолет?.. Приборов ни фига, только указатель кренов «пионер», высотомер, скорость. Скорость маленькая, это и помогает, и мешает, потому что не хватало давления и приборы очень неустойчиво работали. Хотя такого ощущения, что вырос из этого самолета, у меня не было. Задания были очень разнообразные, и одно сложнее другого. По тем временам мы были единственные, кто мог летать практически в любую погоду и в тумане, и ночью. Через много лет я уже летал на Иле, прилетел в Дудинку на Енисее. Начальник порта пришел и просит: «Слушай, знаю, что ты летал на По-2. У нас дежурный летчик заболел, а сейчас прошли выборы, надо собрать бюллетени по округе. Слетай, собери!» Подумаешь, слетаю, соберу. Показали по карте, куда лететь. Сел в самолет на лыжах, полетел по этим точкам, собрал бюллетени. Не задумываясь, садился на площадки у деревень. Прилетаю в Дудинку, закончив работу, захожу на посадку. Сесть не могу. Полоса полтора километра, а он, зараза, не садится. Я забыл, что я должен сделать, какая у него посадочная скорость. Все эти «пустышки» облетел, садился нормально, а тут полоса – я сесть не могу. Пару раз зашел так, в третий раз думаю, фиг с ней, уберу газ, сама сядет. Убрал газ, сама села, заруливаю. Только тогда я подумал: «А как же мы в войну-то летали?»