проклиная тот день и час, когда мы купили дом в этом квартале сплетников. «Ну что тебе, госпожа Лола?» – говорю ей. «Бегите! – кричит она мне. – У кира-Андониса закружилась голова, и он упал». – «Боже мой!» – выдохнула я и бросилась на улицу как была, в домашнем платье. Но не успела я пробежать и десяти шагов, как из-за угла уже показались трое соседей, которые тащили его, поддерживая за плечи и ноги. Мы внесли его в дом, положили на кровать и вызвали Бороса. Он закрылся с ним в спальне, а когда вышел, слова уже были не нужны. Я все поняла по его глазам: Андониса больше нет!.. На меня навалилась темнота. «Нина! – дальним эхом слышался голос киры-Экави. – Нина! Перестань! Говори, говори хоть что-нибудь, иначе не справишься! Кричи! Плачь!..»

Часть третья

1

В день, когда исчезла Виктория, кира-Экави с самого утра была у меня, перешивала две юбки, которые я покрасила. Когда Андонис умер, я вдруг поняла, что у меня нет ни одной черной юбки. После беспрерывного траура, что я носила поочередно по всей семье, меня уже так тошнило от черного цвета, что стоило трауру кончиться, и я сделала все, чтобы этого зловещего цвета у меня даже в шкафу не было. Я раздавала все вещи направо и налево. Последнюю черную вещь, изумительную муаровую юбку, отдала Поликсене после смерти Александра. Я старалась не думать о том, что настанет день, когда они могут снова понадобиться. И хотя во всех прочих вопросах я очень практична, но стоит задуматься о смерти, и меня точно парализует. Такую же ошибку я допустила и с нашей семейной могилой: мне постоянно присылали налоговые уведомления, со времени смерти дорогого папочки мы не платили, и я все забрасывала их в дальний ящик. Я не хотела даже заикаться об этом Андонису, не то что просить денег, чтобы не заронить дурных мыслей. И когда на следующее утро после его смерти мы позвонили на кладбище, чтобы предупредить, что собираемся открыть могилу, нам и сказали: «А вы больше не имеете права на эту могилу». – «Ох, беда, беда, да придумайте же что-нибудь!» – запричитал бедный дядя Стефанос. Что они могли нам сказать? «К сожалению, это не в нашей власти, у нас предписание» и так далее и тому подобное. И он был вынужден – кругом марш – мчаться в налоговую инспекцию с оплатой, а потом назад, чтобы сунуть им этот чек в морду. Чуть ли не с боем, но нам удалось похоронить Андониса уже к вечеру. Он столько лекарств принимал при жизни, что после, ох, не приведи господи, начал вздуваться и смердеть. Боже мой, что за кошмар я пережила! И если бы рядом со мной не было киры-Экави, чтобы помочь и утешить, я бы точно свихнулась. Госпожа дочь даже и не подумала подойти ко мне, чтобы поцеловать, как это подобает детям, и сказать: «Мама, не плачь». И даже лучше, что не осмелилась. Что бы там ни было, но глаза бы мои ее не видели. Как вспомню истерики, которые она нам закатывала, так сразу вскипаю. Она сожрала его, ведьма, думала я, живого человека сожрала. Сожрала и успокоилась. «Возьми ее, – сказала я кире-Экави, когда пришла в себя от обморока и ко мне вернулось самообладание, – возьми ее, и отведи к тете Катинго, и скажи дяде Стефаносу, чтобы он сделал то, что мы делали с папой и мамой. Он знает. И будешь возвращаться, – добавила я, – заскочи на рынок и возьми две упаковки черной краски “Арти”. У меня нет ничего черного!» Мое сознание внезапно стало кристально ясным, словно бы вовсе не было моим. Послушали бы мои соседки, как я тут заказываю краску «Арти», подумала я, так сказали бы, что я бездушная и совсем его не любила. Но меня ни на грош не волнует, что там себе люди думают. Что все эти человечки знают обо мне и Андонисе, о наших радостях и горестях, что мы пережили вместе, обо всех этих восьми годах, что мы прожили вместе! Их изумляет, что я не плачу и не кричу, как будто вопли и истерики – признак страданий!..

Сейчас, спустя пятнадцать дней, я в первый раз задалась вопросом: а может быть, они правы, может, я и в самом деле бесчувственная и совсем его не любила? Папа говорил, что смерть людей, которых мы любим, это как удар ножом, боль приходит позже, когда рана запечется, и, как во всех других вопросах, и в этом он оказался прав. Теперь-то я знаю то, чего не знала тогда, что пятнадцати дней недостаточно, чтобы рана запеклась, такая рана, что должны были пройти годы и годы, чтобы я могла оплакать его по-настоящему. Все эти дни после его смерти я часто ловила себя на мыслях о деньгах. В конце концов, у меня есть фунты, утешала я себя и сразу приходила в себя. Нина, говорила я, как же так, как это возможно, что ты, дочь Аравандиноса, позволяешь себе подобные низкие мысли? Он еще не остыл в своей могиле, а ты думаешь о деньгах! Ночами сон не шел ко мне, а когда все-таки удавалось заснуть, мне снились чудовищные кошмары. Только теперь я могу осознать, в каком состоянии тогда была моя психика и насколько естественно и абсолютно по-человечески было думать так, как я думала. Все случилось так быстро, обстоятельства были настолько необычными, что любая женщина на моем месте поступила бы точно так же и никак иначе. Эта смерть была совсем не такой, как мамина или папина. Это был кошмар без начала и конца, который, казалось, снился наяву. Помню, когда стемнело и мы, тетя Катинго, дядя Стефанос, кира-Экави и я (все остальные уже с час как были в убежище), поставили гроб в гостиной, чтобы всю ночь читать над ним молитвы, я все смотрела на него в дрожащем свете свечей – мы были вынуждены их зажечь, электричество опять отключили, – прислушивалась к далекому, но ясно различимому грохоту взрывов, доносившемуся от Пирея, и не знала, кого же оплакивать: его, уже покинувшего этот чертов мир, или нас, живых, обреченных на бог весть какие ужасы. Если вдруг на наш дом упадет бомба, говорила я ее мысленно, только один человек не пострадает – ты, Андонис! И отворачивалась от него. Я не хотела на него смотреть. Черты лица изменились, это был уже не тот Андонис, которого я знала.

В три часа утра наш дом вздохнул и содрогнулся от самого фундамента