до крыши, как будто началось землетрясение, как будто и в самом деле пришел конец света. Ленты не ленты, а стекла все одно вылетели, свеча погасла. На соседний дом упала бомба! – решили мы. И, не сговариваясь, рухнули на колени – ждать своей очереди. Прошло несколько мучительных мгновений, и никаких новых взрывов. На следующий день из газет мы узнали причину загадочного взрыва: во время авианалета бомба попала прямо в английский транспорт, и вместо того чтобы немедленно отбуксировать его подальше от гавани, они, скоты этакие, оставили его гореть, где был, прямо у причала, пока наконец огонь не добрался до боеприпасов и корабль не взлетел на воздух, а вместе с ним и половина пирейской набережной. Как можно было оплакивать Андониса, когда мы сами жили в аду и не знали, будем ли живы на следующее утро? Само собой, мне помогла и смена обстановки.

Сразу после похорон я осталась в доме тети Катинго, и когда на следующий день она предложила, если мне того захочется, жить у них постоянно, я согласилась с радостью. Мне даже думать было тошно, не то что вернуться в этот дом, который сейчас был мне чернее могилы, да еще с единственной компаньонкой в лице моей дочери. К тому же каждый день происходили все более зловещие события (немцы уже дошли до Фермопил), так что у меня не было ни сил, ни времени тосковать об умерших. Я понимала одно: если я хочу выжить сама и спасти это чудовище, что сидит на моей шее, все переживания нужно забросить в дальний угол и быть практичной. «Что это такое произошло, что твоя невестка не пришла вместе с тобой? – поинтересовалась я у киры-Экави, так просто, чтобы нарушить молчание, которое уже начало сдавливать мне грудь. Я нуждалась в том, чтобы слышать звуки привычного человеческого голоса. – Разве ты не говорила позавчера, – продолжила я, – что и она тоже должна прийти нам помочь?» Кира-Экави оторвала взгляд от юбки, которую подшивала, сплюнула нитку, прилипшую к губам, скривила рот в ядовитой усмешке и, подражая гримаскам Виктории, произнесла: «Ой, у нее голова болииит, она хочет остаться однааа!..» – «А твой сын что делает?» Взгляд ее омрачился. «Понятия не имею. Когда-то он приходил ко мне и расписывал свои подвиги в мельчайших деталях. Теперь же со мной и словом не перемолвится. Как вернулся из Салоник вместе с этой, нет больше прежнего Димитриса. Вчера вечером пришел домой в два часа ночи. Ему, видите ли, нужно голову сломить, чтобы это давикосовское отродье было сыто. Я-то надеялась, что этот жид смирится, привыкнет да и сменит гнев на милость, но теперь боюсь, что моим мечтам не суждено воплотиться». – «Да ладно, не торопи события, – говорю я, – дай ему немного времени на передышку. Подожди, пока все утрясется…»

После сцены в доме киры-Экави Давикос отправился в гостиницу, полный решимости дождаться свою дочь. Но, узнав на следующее утро о начале войны, махнул рукой на Викторию и мигом вернулся в Салоники, и с тех пор, как и следовало ожидать, не подавал никаких признаков жизни. Сообщения не было, почта не работала. Все зависло. Раз-другой кира-Экави приводила ее ко мне, но все мои попытки вытащить Викторию из ее панциря пропали втуне. Она сидела в кресле, скрестив руки и склонив голову, с видом жертвы, стоически несущей свой мученический крест, но, как стало ясно из последующих событий, в глубине ее души горело неугасимое еврейское пламя – когда я ее о чем-нибудь спрашивала, она отвечала вежливо, но ни разу не открыла свой огромный рот, чтобы заговорить первой. Всем своим видом она, казалось, говорила: и что я забыла здесь, с этой Ниной и кирой-Катинго? Я любила Димитриса. А этих вот я не знаю и знать не хочу. «Вот уже дня два-три, – кира-Экави словно прочла мои мысли, – как она мне тут рожи корчит. Имеет наглость требовать, чтобы я им позволила вылупаться друг на друга прямо у меня в доме». – «Э, да ладно тебе, а ты делай вид, что не замечаешь, – говорю я, – они же молодые, чем ты хочешь, чтобы они занимались?»

И что ты, глупенькая, сидишь и надрываешь себе сердце из-за такой ерунды, вяло размышляла я. К чему все эти волнения и скандалы, если со дня на день мы все умрем? Такой вот я человек. Иной раз и меня возьмет за живое, и я переживаю и порчу себе жизнь из-за совершенно не стоящих того вещей, но в конце концов настает момент, когда я прихожу в себя и понимаю, насколько же мудры те, кто не переживает по пустякам. И в тот день я думала об этом уже раз десять, я поклялась прахом моего отца, что слова больше не скажу моей дочери. Пусть бездельничает сколько хочет, пусть читает что хочет, сказала я себе, пусть, ей же хуже. Не мне исправить этот мир. Самое главное сейчас выжить. Я подрядила не одного – трех посредников, чтобы найти арендатора на дом, но пока не было никого подходящего. Всем нужен дом без мебели. И куда бы я ее дела? В дом тети Катинго даже стул уже нельзя было впихнуть. Одну из двух фасадных комнат занимала фрейлейн Обер, в другую втиснули мебель из гостиной и столовой. Тетя Катинго на время выделила нам свою спальню, а сама с дядей Стефаносом спала в комнате Петроса. Но мы надеялись, что с Божьей помощью и Петрос скоро вернется. Один его друг уже вернулся и сказал нам, что Петрос жив и что он видел его под Ларисой.

Около шести кира-Экави забрала своего внука и ушла. Я собрала шитье, чтоб не валялось где ни попадя, налепила котлет – пусть будут уже готовы, когда я позже начну жарить, и сели мы, помню, в холле послушать радио. Вскоре должны были начаться новости. Внезапно раздался стук в дверь. Я открыла. Это был Акис. «Может, к вам заходила, – спрашивает меня, – тетя Виктория?» – «Почему ты спрашиваешь? Ее нет дома?» – «Нет. И сундука ее тоже нет, а дядя Димитрис плачет и во всем обвиняет бабушку…» – «Пропала невестка киры-Экави, – сообщила я тете Катинго, закрыв дверь за Акисом. – Забрала и сундук с приданым, и ищи ветра в поле. Я ведь ей говорила, дурочке, чтобы она закрыла на них глаза и не мешала им жить, но она меня не слушала. Что ж, кто посеет ветер, пожнет бурю». – «Шшш! Да перестань ты, Нина, – зашипела на меня Ирини, не отлипая от радиоприемника. – Дай послушать!» – «Злой рок войны, – чеканил