В понедельник утром Говорова разбудил телефон. Владимир Владимирович просил немедленно приехать в редакцию.

Говоров приготовился рвать и метать, а Владимир Владимирович рассматривал его с таким изумлением, будто перед ним был редкостный экземпляр природы: синий кактус, желтый слон или трехкрылая бабочка. Даже встал из-за стола и потрогал Говорова за рукав — дескать, не улетит ли, не испарится?

— К нам рвется много народу. Некоторым мы сразу даем от ворот поворот. Впервые вижу человека, который отказывается у нас работать. Что произошло?

Говоров рассказал, с трудом сохраняя спокойствие, а Владимир Владимирович развеселился:

— Я прочел оба варианта. Я не заметил особых расхождений. Ну одна фраза длиннее, другая — короче, какие-то слова заменены… Неужели для вас это имеет значение?

— Имеет, — ответил Говоров. — Я писатель, мне важно каждое слово, я сам знаю, куда его ставить. И еще… — Говоров запнулся. Он почувствовал, что Владимиру Владимировичу крайне важно знать это «еще». Между ними возник контакт. Была не была, решил Говоров, что я теряю? — И еще, на мой взгляд, Краснопевцева — графоманка. Таких много на Руси. Они штурмуют Союз писателей, но чтоб попасть в союз, нужны элементарные профессиональные навыки. А Краснопевцева умудрилась не напечатать ни строчки, что вообще удивительно при той массе изданий и слабом уровне редакторов. Прошлая пятница для Краснопевцевой стала звездным днем. Когда она меня корежила, она брала реванш. Я не против, чтоб человек получал удовольствие, но я не мазохист. Вполне допускаю, что я неправ. Однако пусть Краснопевцева упражняется на ком-нибудь другом.

— Поймите, — без тени улыбки сказал Владимир Владимирович, — мне про вас ничего не было известно. Простите великодушно, я не читал ваших книг. Я прочел лишь два ваших скрипта. — И после некоторой паузы: — Вы придумали продолжение?

Говоров рассказал.

— Очень интересно. Я должен запросить Гамбург, уверяю вас, это чистая формальность.

— Я не буду больше писать, — повысил голос Говоров. — Я не хочу, чтобы…

— Помилуйте, батенька, — взревел старый морж, — ну, получилась накладка, я виноват, зачем пинать ногами старика? Неужели непонятно, что отныне в моем бюро Краснопевцева к вам близко не подойдет. Я буду читать ваши скрипты. Вас редактировать? А вы шутник. Впрочем, не знаю, как у вас получится у Самсонова. — И выстрелил в упор: — Он действительно берег место в журнале для вас. Ему позвонили из Америки, очень посоветовали взять Краснопевцеву. Кто? Выясняйте сами у господина Самсонова. Условимся: я вам ничего не говорил. Одновременно в Гамбурге для Краснопевцевой придумали эту полуштатную редакционную должность. Короче, Краснопевцева сидит на двух стульях, а вы сидите… Извините, хотел сказать грубое слово. Вы были со мной предельно откровенны. Я это оценил. Теперь моя очередь.

И Владимир Владимирович раскрыл Говорову карты. На Радио намечаются преобразования. Отдел культуры переведут в Париж, ибо в Париже на сегодняшний день вся литературная эмиграция. Поедет ли Галич? Галич мечтает о Париже. Ему плохо в Гамбурге. Он вам ничего не говорил? Александр Аркадьевич — человек гордый. Разумеется, это ошибка Вильямса, нельзя было предлагать Галичу пост начальника отдела культуры. Галич — творческая личность, а не канцелярская крыса. Но дружный коллектив Гамбурга — кстати, там много бывших советских — негодует: мы работаем в поте лица, пишем корреспонденции, а Галич только поет песенки и получает вон какую зарплату. Пусть сначала научатся писать такие песенки? Правильно! Но не напоминает ли вам это здешнюю ситуацию, которую мы недавно обсуждали? Теперь, надеюсь, вы меня поняли. Не скрою, заполучить культурный отдел в Париж у меня больше шансов, если у микрофона будет выступать писатель Андрей Говоров. Тогда нас расширят, переведут в другое помещение, объединят с восточноевропейскими редакциями. Видите, я в вас заинтересован и надеюсь со временем предложить вам редакторское место. Но пока о наших планах прошу не распространяться.

Говорову надо было как-то пережить новость о журнале. Так вот почему Лева не спешит привлекать Говорова к делам! Ладно, подождем, когда Самсонов сам это ему объявит. И в данном случае Радио как запасной вариант…

— Вы хотите сказать, что предоставляете мне полную свободу?

— Почти, — хитро улыбнулся Владимир Владимирович. — Как директор бюро, я обязан осуществлять политическую цензуру.

— Например?

— Ну если вы напишете, что в Америке по статистике большинство преступлений совершается неграми, я вычеркну. И не потому, что противоречит истине, а потому, что противоречит политическим установкам Радио. Если вы обзовете Брежнева болваном и негодяем, извините, тоже не пропущу. Про Брежнева дайте мне это понять, изъясняясь вежливым дипломатическим слогом, — я подпишу с удовольствием.

И, полуобняв Говорова за плечи, Владимир Владимирович повел его в другую комнату, где сказал высокой, неопределенного возраста, густо накрашенной блондинке:

— Познакомьтесь, Беатрис, с господином Говоровым. В приятнейшей беседе провел с ним несколько часов. Кстати, мы должны ему деньги за два скрипта.

Беатрис рассиялась в очаровательной улыбке.

«Бывают же такие милые люди», — думал Говоров, складывая в бумажник тысячу двести франков.

«Все образуется», — писал мудрый Лев Николаевич Толстой. Через полгода Говоров кончил свою серию передач «Мое литературное поколение». Действительно, получилась книга, которую издали в Америке. К этому времени сбылись планы Владимира Владимировича: отдел культуры перевели в Париж, сняли новое, можно сказать, роскошное бюро, из Гамбурга приехали Галич, Константинов и молодой политический обозреватель Боря Савельев. Париж привлек новых авторов и стал выдавать программы стахановскими темпами. С такой нагрузкой редактор Краснопевцева просто физически не могла справиться, сидеть на двух стульях не удавалось. Лева Самсонов полагал, что Краснопевцева предпочтет работу на Радио (денежно более выгодную) и тогда освободится место для Говорова во «Вселенной». Но Краснопевцева осталась в журнале. Владимир Владимирович тут же пригласил Говорова.

Будь у Говорова хоть какой-то дар предвидения, он должен был бы немедленно бежать в церковь и поставить свечку Краснопевцевой за ее выбор, но пока ничто не предвещало ухудшения его отношений с Самсоновым. Наоборот, дружба крепла. Он буквально с восхищением наблюдал, как изменился Самсонов: из полунищего советского писателя-алкоголика Лева за два года жизни в Париже превратился в солидного западного джентльмена, бесспорного лидера русской эмиграции, всегда прекрасно одетого, всегда знающего, что, кому и когда сказать. Даже Марья Васильевна, которую Говоров пытался помирить с Левой (впрочем, безуспешно), называла Самсонова не иначе как «наше правительство». Старые эмигранты из известных аристократических семей, профессора, литераторы, чудом уцелевшие мастодонты из той великой послереволюционной волны русских во Франции, потомки первой и второй волн, преуспевшие, офранцузившиеся, но не порвавшие с русской культурой, — все с почтением прислушивались к Самсонову. (Лева объяснял Говорову: «Они бежали из России побежденными, их России больше не существует, мы же представители новой России, они чувствуют в нас силу». Иногда добавлял с иронией: «Они начинали в Париже с того, что мыли полы на лестницах и водили такси, а мы сразу снимаем квартиры в хороших кварталах, открываем журналы, берем в свои руки Радио. Пойми, это тоже действует».) И когда в Париже Ростропович дал благотворительный концерт в пользу русской эмиграции, то список нуждающихся составлял Самсонов.