– Ах ты мерзавец, паршивый ублюдок! Ты убил мою сестру, жалкая ты тварь, сукин сын. Я тебя замордую к чертям. Оно того стоило? Лишь бы перед пацанами повыделываться?

Он глянул на нее:

– Я не понимаю, о чем ты вообще.

– Да? Богом клянусь, Хэррис, будь у меня пушка, я бы снесла проклятущую твою башку.

– Эй, дамочка, я не виноват. Она сама поперла наверх.

– Уговаривай-уговаривай себя, Хэррис. Ты дай боже как отлично знаешь, кто тут виноват, – сказала Фрици. – Тебя убивать – только мараться. Надеюсь, ты никогда не сдохнешь. Надеюсь, тебя метнут в тюрьму пожизненно, чтоб ты помнил, что наделал, до конца своей паршивой, вонючей жизни.

Офицер открыл дверь и поманил Хэрриса со словами:

– Вас ждут в другой комнате.

Хэррис затушил сигарету, встал и вышел.

Все девчонки скинулись на дорогу Софи домой, и Фрици увезла ее гроб в Пуласки. Гертруд Мэй прилетела из Кэмп-Дэвиса, Северная Каролина, а Винк взял увольнительную и прибыл из Англии.

Весь город – все до единого мужчины, женщины и дети – пришел на похороны. И пусть Софи официально в армии не служила, местный Комитет ветеранов иностранных войн украсил ее гроб американским флагом, и к черту правила. По их мнению, она погибла на посту, служа стране.

На ее надгробии разместили бронзовую табличку с надписью:

Покоряла вершины над бурей, над тучей,

Обрела она свет – и Сына, и Отчий.

Не скажу ни потом, не сейчас,

Что она умерла.

Она лишь улетела от нас.

Джеймс Уитком Райли[68]

Март 1945 года

После роспуска «ос» Уилли, подруга Фрици, вернулась домой, в Оклахому, но, как и всем остальным девчонкам, на месте ей не сиделось, и она уехала в Нью-Йорк – повидать Пинке и походить по театрам. Как-то вечером пили они с друзьями, и тут она приметила за столиком в дальнем углу зала Бада Хэрриса в компании других летчиков. Она извинилась перед своими и подошла к его столику.

– Привет, красавчик. Потанцуем?

Через несколько часов, в шикарном гостиничном номере, Хэррис проделал в точности то, что ему велела знойная дамочка из Оклахомы. Сняв с себя всю одежду, он ухмыльнулся:

– Ну как, подойдет?

Уилли, все еще полностью одетая, включая ковбойские сапоги со стальными мысами, улыбнулась и сказала:

– О да. Иди-ка сюда, парниша.

Когда он подобрался на нужное расстояние, она замахнулась и пнула его изо всех сил. Хэррис рухнул на пол, вцепившись в гордость и радость свою, вопя от боли. Уилли спокойно собрала все его вещи и обувь и метнула из окна двадцать второго этажа. Затем оставила его валяться – голого и в агонии.

Уилли ни словом ни с кем про это не обмолвилась, но подумала, что хоть что-то смогла сделать для Фрици.

Сьюки рада была вернуться домой. И даже счастлива повидать старую ненормальную Ленор – сама ей позвонила и позвала на обед.

Ленор прибыла в ресторан совершенно неотразимая – в дивном лаймово-зеленом платье с длинным белым шарфом, стелившимся за ней следом.

– Блудная дочь вернулась!

– Привет, мама. Ну ты и красавица.

– Вот спасибо. Мне кажется, это мой лучший цвет, а? – сказала она, помахав подруге через зал.

Ленор явно соскучилась по Сьюки – весь обед напролет была воплощенная приятность, вплоть до самого конца. Но потом сказала:

– Не хочу портить тебе настроение, Сьюки, но, похоже, ты ни на фунт в этом спа не похудела. Я бы на твоем месте потребовала деньги назад.

Пробыв дома несколько дней и поразмыслив обо всем случившемся, Сьюки поняла: эта поездка была важнейшей в ее жизни. Она столько узнала такого, о чем понятия не имела, – особенно о себе.

Она стала куда больше чем просто дочерью Ленор Симмонз. Она только сейчас начала быть кем-то еще, и ей нравилась та, кто она в самом деле есть. Слава богу, Эрл ее подталкивал к этой поездке. И он был прав. Она бы ни на что ее не променяла.

Всего несколько месяцев назад она уже совсем было собралась расслабиться и все отпустить, а тут вдруг жизнь началась заново. Она теперь столько знает – о Висконсине, о Калифорнии, об «осах», о польской и датской еде.

Сьюки заказала пять экземпляров «Истории Польши» и подарила каждому ребенку. И сама тоже прочла. Ее совершенно потрясло, какие поляки смельчаки и сколько всего им пришлось пережить.

И почему она не ведала обо всем этом раньше? Глядя на свою руку, она подумала: «Во мне течет гордая смелая польская кровь. Как это чудесно!» Когда они с Эрлом в следующий раз пошли в «Дом устриц», она совершила то, чего не делала ни разу в жизни. Заказала дюжину сырых устриц – и съела их! Она, может, никогда на это больше не осмелится, но хоть раз-то смогла. Миссис Пул отправлялась в широкий мир.

Разумеется, вернувшись из Солвэнга, она сообщила Ди Ди имя своего настоящего отца, и Ди Ди тут же наняла профессионального генеалога – выяснить все об английской фамилии Бранстон и узнать, жив ли Джеймс Бранстон. Дама обнаружила, что все, кроме одной из его дочерей, уже умерли.

Ди Ди пожелала, чтобы мать с ней связалась.

– Она тебе сводная сестра, мама!

Но Сьюки решила, что в этом точно нет смысла – беспокоить несчастную даму после стольких лет. Придется поделиться неприятной информацией о ее отце. Зачем ее расстраивать? Пусть уж как есть. Но зато они узнали, что Джеймс Бранстон дожил почти до девяноста лет и умер от естественных причин. А большего им и не требовалось знать.

После встречи с Фрици и пристального изучения истории Сьюки взглянула на Ленор другими глазами. Ей открылось, как непросто в те времена было женщинам – столько несвободы, наверняка мучительно. Если бы ей дали посвятить себя сцене, она вполне могла бы стать звездой. А с ее-то организаторскими способностями, амбициями и энергией Ленор, будь она мужчиной, стала бы директором какой-нибудь крупной компании. И впрямь грустно думать, что, родись Ленор чуть позже и пойди в политику, кто знает, чего бы добилась эта женщина?

Слава небесам, дочки Сьюки могли делать почти все, что им заблагорассудится. И она радовалась мысли, что ее настоящая мать и две тетки помогли открыть двери женщинам, пришедшим после них. Как сказал Картер:

– Ну круто же?

Жизнь наконец вернулась в свою колею – за одним исключением. Доктор Шапиро был очень доволен, как у Сьюки все продвигается, он чувствовал, как уверенно Сьюки создает себе новую жизнь, однако практика его в Пойнт-Клиэр совсем не развивалась. Похоже, тут никому не нужен психиатр, а если и нужен, то никто в этом не признается. А потому они с женой решили вернуться в Нью-Йорк, там сеансы у психиатра – символ престижа. Он жалел бросать только Сьюки. Никогда бы ей в этом не признался – она все-таки пожилая дама, – но за последние месяцы он слегка в нее влюбился. Вероятно, милейший человек из всех, кого он знал, и неважно, что она пациентка.