Ньеман нервно барабанил пальцами по спинке кровати.

– Лаура была уверена, что она – природная Гейерсберг…

– Каждого из детей дополнительно мотивировали, внушали: «Вы – законные наследники по крови».

Ивана вообразила эту извращенную систему дрессуры детей – нет, подростков – науськивания друг на друга, чтобы позже свести в кровавом поединке. Их связывала любовь, они спина к спине противостояли властному отцу и его жестокому воспитанию, но потом высшая целесообразность все-таки разделила их.

Ивана не могла не думать и о другом аспекте истории: на сей раз победил «пришлый» ребенок. Кровь скромного происхождения завоевала империю Гейерсбергов, реквизировала богатства и вернула их народу. Вопреки всему этот поворот ей понравился, в том числе потому, что приз достался женщине.

Кляйнерт продолжал излагать, заводясь все сильнее. Хорватка подумала, что провальное по большому счету расследование очень много дало ему как профессионалу. Он вырос, стал сильнее, подтвердив тем самым убежденность Иваны: Легавые растут на навозе.

Вскоре в палате наступила тишина. Ньеман повернулся к окну и несколько секунд созерцал пейзаж. Ивана точно знала, о чем он думает или, во всяком случае, что чувствует: Поскорее бы свалить из этой перегревшейся палаты с ее атмосферой «выздоравливания»! Он слишком хорошо помнил, как долго и мучительно поправлялся сам после гернонского дела.

Ивана ждала, что он пойдет к двери, пробормотав себе под нос «до свидания», но ее шеф обернулся, просияв широченной улыбкой.

Он подошел к Кляйнерту, взял его правую руку с проступившими венами и сухожилиями:

– Мне трудно это выговорить, комиссар, но вы чертовски хороший сыщик!

Немец улыбнулся в ответ – как будто выдул мыльный пузырь.

– Могу я сказать несколько слов Иване?

Великан в круглых очках не собирался изображать руководителя-мачо, покровителя маленькой славянки.

– Уже ухожу, прощайтесь.

Оставшись наедине с Кляйнертом, Ивана поняла, что не способна выговорить самую простую фразу. Немец уже отошел в область воспоминаний. Кляйнерт, судя по всему, ощущал то же самое.

– Вряд ли мы снова увидимся, – сказал он.

Она присела на край кровати и взяла его за руку, сухую и легкую, как кусочек мела. Немец не шелохнулся. Его улыбка все так же «плавала» в воздухе.

Вот ведь ужас, нужно было написать прощальную речь.

– Мы похожи на выживших в катастрофе… – Кляйнерт решил помочь ей. – Мы живы, но смерть выиграла заезд.

Надо же, как красиво, – подумала Ивана, чтобы сбить пафос момента. – Я не сказала бы лучше.

Хорватка наклонилась, чтобы чмокнуть комиссара в лоб, как целуют в макушку мальчика, и, забивая последний гвоздь в гроб их несостоявшегося романа, нежно взъерошила ему волосы.

Вот до чего ты дожила, старушка, твой сын – мужчина, а с мужчинами ты обращаешься, как с детьми…

Она одарила Кляйнерта последней улыбкой и направилась к выходу. Взялась за ручку двери, и ее нежность превратилась в гнев, а любовь – в ненависть. Она задумалась о жене Кляйнерта, его детях, его упорядоченной семейной жизни, и ее затошнило от переизбытка посредственности.

Это была мысль-плевок, полная презрения и брезгливости, которая ничего не стоила, а весила ровно столько, сколько ее собственное отчаяние. Она злилась на комиссара за то, какой была, за то, что завидовала его банальности, потому что сама была не способна на подобную простоту.

На пороге Ивана обернулась и послала ему улыбку – искреннюю, свободную. В конце концов, она любила этого мужчину – как идею, проект, нечто витавшее над дерьмом обыденной жизни, и это никто не сможет у нее украсть.

Мушкетер улыбнулся в ответ, и она сказала себе: «Ты просто дура…» – и повторила это, закрыв дверь, вместо того чтобы вернуться и поцеловать его по-настоящему.

Идя к лифту, она собралась с силами, чувствуя, как возвращается ярость. Чувство, державшее ее на плаву.

Ньеман ждал ее. В машине Ивана все-таки разрыдалась, и он сначала смотрел в пол, потом поднял глаза к потолку и наконец перевел взгляд на кнопки, чувствуя, что оказался в клетке с диким зверем – всепоглощающим горем своей маленькой славянки.

Прежде чем сесть в «вольво», она посмотрела на нахальное голубое небо, не торопясь достала из пачки сигарету и закурила, чтобы выжечь стоявший в горле комок.

– Ты едешь или как?

У Ньемана был единственный способ борьбы с «переживаниями» – брюзжание.

Ивана сделала последнюю затяжку, раздавила окурок каблуком и сказала:

– Конечно еду.

Она уселась поудобнее, закинула ноги на приборную панель и перестала думать о Кляйнерте, оставив его на потом, как драгоценный сувенир, который достают время от времени, чтобы полюбоваться им в одиночестве.

Ньеман направлялся к автобану, ехал мимо рассеченного надвое леса, отодвинутого в сторону плотным движением. Скоро начнутся долины и возделанные поля. Их сменит монотонность парижских предместий, бетонные пляжи под ядовитым свинцовым небом. «Жду не дождусь», – подумала она.

Ей немного требовалось для счастья, и все имело отношение к городу с его шумом и смогом. Если разбирать по отдельности – стошнит: машины, грязь, вонь, люди… но вместе эти элементы составляли волшебный пейзаж, во всяком случае для нее.

Она очнулась внезапно и поняла, что заснула с мыслью о парижском шуме. Они уже миновали границу. Ивана опустила стекло и снова закурила. Ньеман не отреагировал. Майор умел молчать часами, и в этом не было ни безразличия, ни гнева, он всего лишь воздвигал между ними невидимую стену. Ивана ненавидела такие моменты.

Она глубоко затянулась, как будто хотела вдохнуть ветер, и попыталась найти тему, которая могла бы разрушить китайскую стену.

И нашла – себе на беду:

– У меня вопрос, Ньеман.

– Можешь закрыть окно?

Ивана выкинула окурок и подняла стекло.

Она собиралась нарушить табу, и эта мысль возбуждала и ужасала ее.

– Почему вы так боитесь собак?

Тишина вдруг сгустилась, и Ивана испугалась: что делать, если он сейчас взорвется? Старый сыщик то ли вздохнул, то ли хрюкнул, а когда заговорил, его голос звучал так низко, что напоминал сейсмическую волну.

– Я рассказывал тебе о моем детстве?

– Никогда.

– Тогда слушай. Я родился в Эльзасе, в самой заурядной семье. Страшно занятой отец, слабая здоровьем мать, вечно пребывающая на грани депрессии.

Ивана подумала о родителях в семье Гейерсберг, но тут же отмела это сравнение.