– Ну, доктора – дураки, они чуть не уморили меня этими старыми средствами и диетой. Сегодня я сам себя буду лечить. Я знаю лучше них, что мне полезно, что мне надобно. Чувствую страшный голод, звони скорей и прикажи, чтобы мне подали кофе с молоком и хлебом.

– Еще слишком рано, еще нет и пяти часов, – сказала я.

– Ах, какая ты смешная, – возразил на это весело Александр Иванович, – зачем же ты так рано оделась?

Я ничего на эти слова не возразила. С первого дня болезни я не ложилась спать. Войдя в комнату Наташи, я сказала ей, что больной требует хлеба и прочего, а Шарко строго запретил всё это.

Герцен нетерпеливо позвал нас обеих. Тогда я позвонила и заказала café complet87. Вскоре принесли черный кофе, но хлеба нигде не могли достать, так как было еще слишком рано, а вчерашнего в доме не было. Мы попросили гарсона достать как-нибудь. Больной не верил нам и думал, что мы боимся дать ему без позволения доктора.

Наконец принесли немного молока и крошечный кусочек хлеба. Мы подали Герцену, он выпил немного молока, а хлеба есть не стал, говоря, что хлеб очень дурен.

– Теперь, – сказал он, – дайте мне скорей умыться и одеться. Погрейте рубашку и фуфайку. Я хочу вымыться и переменить белье до приезда Шарко. Мне хочется поразить его.

Больной волновался, и мы уступили ему. Перемена белья его ужасно утомила. Наташа позвала Моно, который постоянно находился в доме как короткий знакомый Мальвиды и Ольги. Моно помог поднять его и надеть фуфайку. Герцен сказал ему несколько приветливых слов.

Когда Шарко приехал, больной встретил его, как и всегда, очень дружески.

– Я пил кофе, – сказал он доктору, – вымылся одеколоном и переменил белье.

Шарко всё одобрил.

– Теперь хочу есть, – продолжал Александр Иванович, – чувствую, что мне это необходимо.

– Едва ли вы в состоянии будете есть рябчика, – заметил доктор.

– Можно жевать и не глотать, – сказала я, боясь, чтобы эти слова не произвели дурного впечатления на больного.

Герцен и доктор согласились. Я побежала в Пале-Рояль за рябчиком и вином: там можно было наверное всё найти. Уходя, я слышала, как Александр Иванович сказал Наташе:

– Бери карандаш и пиши телеграмму.

Вот она:

Когда принесли рябчика, Наташа нарезала его кусочками и кормила отца. Он жевал и выплевывал, но, видимо, уставал. Ольга помогала сестре. Вскоре Герцен попросил всех выйти и дать ему заснуть, но едва все вышли, он позвал всех обратно и говорил, что его бросили одного.

Сон его был тревожен и мало-помалу перешел в бред с открытыми глазами. За его кроватью висело зеркало, в котором виднелось окно. Это зеркало стало занимать Александра Ивановича, а потом и беспокоить.

– Как это мы два месяца живем здесь и не знали, что здесь всё на виду и все дамы? – сказал Герцен.

Я успокаивала его, говоря, что в комнате никого нет и это не окно, а зеркало. Но, по-видимому, он уже не вполне ясно понимал речь. Мы с Наташей завесили зеркало черной шалью; это успокоило Герцена на время, но он все-таки тревожно смотрел на карнизы и всё хотел что-то схватить руками, а иногда показывал пальцем куда-то вдаль. Беспокойство его усиливалось.

Поутру он сказал доктору, что желает перейти в другую комнату, а по отъезде Шарко велел достать всё, во что бы переодеться, и хотел встать.

– Эта комната не моя, – говорил он, – это комната в пансионе Ровиго. Я встану и взгляну, куда выходят окна: на улицу или на двор.

Настало время обеда, Наташа не хотела идти без меня, потому мы вышли все; едва сели в столовой, как Ольга, заметив мое беспокойство, сказала, что пойдет посмотреть, не нужно ли чего больному, и выбежала из комнаты; но это не могло меня успокоить. Я встала и пошла к нему. Наташа последовала за мною. Мы застали Александра Ивановича в большом волнении, глаза его беспокойно блуждали по комнате. Он потребовал свой портфель (который всё время лежал под его подушкой). Наташа подала. Дрожащими руками он открыл его, пересчитал ассигнации и отдал его опять Наташе, говоря:

– Положи всё в шкап, запри и ключ отдай Натали. Потом стал беспокоиться о своих часах.

– Что, если мои часы украли? – говорил он. – Как мне тогда быть?

– Не беспокойся, – сказала я, – часы твои в шкапу. По-видимому, он не слыхал этого и стал говорить по-немецки.

– Быть может, ты желаешь видеть Мейзенбуг? Не позвать ли ее? – сказала я.

– Что ты, – отвечал он, – она давно умерла, ты позабыла.

Наконец беспокойство больного достигло крайних пределов. Он был уверен, что возле его комнаты собрались дамы, и требовал объяснить им, что не может встать. Чтобы успокоить его, я уходила в другую комнату, но он не верил.

– Нет, ты не так скажешь, – говорил он, – я сам пойду.

Тогда Наташа села у кровати и тихо клала его ноги на постель, когда он спускал их, чтобы уйти.

Я села по другую сторону и также старалась удержать Герцена, целовала ему руки. Он смотрел на всё равнодушно.

Наташа не знала еще, что означает желание уйти… Когда она встала и вышла на минуту из комнаты, то Александр Иванович сказал твердо:

– Ну, Натали, не удерживай меня более, пусти....

– Куда же ты хочешь идти? – спросила я.

– Я хочу уехать отсюда, – отвечал он.

– Подождем, мой друг, до утра, – отвечала я. – Ольга и Лиза еще спят, а как проснутся, мы поедем все вместе.

– Нет, – возразил он, – до утра мне ждать нельзя. Да и зачем брать Лизу? Ведь мы никуда не едем. Пусти же меня.

– Нет, одного не пущу, возьми и меня с собой, – сказала я.

– Дай руку, если хочешь. Пойдем и предстанем перед судом Господа.

Когда бред усиливался, он кричал кому-то вверх:

– Monsieur, arrêtez l'omnibus, je vous en prie, ou une voiture â quatre places. Pardon, madame, que je ne me lève pas, j'ai des jambes rhumatismales. Pouvons-nous profiter de votre voiture, monsieur, cela ne vous fâche pas?89 Пусти меня, Натали, никто не хочет приехать последним.