– Определенно не каждый мужчина. Даже если он ее законный муж.

– Это точно, хозяин, – кивнул Эмансипор. – Впрочем, сомневаюсь, что большинство женщин способны понять даже друг друга. В этом смысле они похожи на кошек. Или на акул. Или на тех речных рыб с острыми зубами. Или на крокодилов, или на змей в яме. Или на ос…

– Вот что Риз, займитесь, пожалуйста, глазурью, ладно? Корбал Брош очень ее любит.

– Сладкоежка, значит?

– Пожалуй, – снисходительно пробормотал Бошелен. – Мой товарищ совсем как ребенок.

Эмансипор представил себе широкое круглое лицо Корбала, его пухлые губы, бледную кожу и маленькие глазки, а потом подумал о детях, воображая, как малыш Корбал Брош бегает в стайке сорванцов, с белозубой улыбкой и копной волос на теперь лысой голове, и вздрогнул.

«Дурачье, – подумал он. – Следовало догадаться. Хватило бы одного взгляда. От таких нужно избавляться – головой в ведро, или оставить в снегу на ночь, или случайно положить вместе с едой для собак, – не важно как, просто избавляться, и, если мир содрогнется от подобного преступления, можно не переживать, ибо на самом деле это лишь вздох облегчения… Ну да, мальчишка бегает со своей компанией, и компания эта становится все меньше, а побледневшие родители гадают, куда пропадают их дети, и тут появляется юный Корбал Брош с пустым лицом и еще более пустыми глазами… Следовало догадаться. Таких ни жрецам не исцелить, ни мудрецам не переучить, и даже в тюрьмах им не рады. Только и остается, что сунуть в мешок с салом и сырым мясом да и швырнуть голодным псам. Но кого я пытаюсь одурачить? Такие ребятишки, как Корбал, никогда не умирают. Умирают лишь хорошие дети, и за одно это уже мир заслужил любых проклятий, которые только способна произнести честная душа».

– Хозяин?

– Да, Риз?

– Вы уже закончили с той ванилью?

– Верно, – кивнул Шпильгит. – Две лопаты.

Могильщик отвел мутный взгляд от груды одежды умерших, из которой он сшил себе матрас и подушку.

– Это моя работа, – ответил он, беря глиняный кувшин похожей на высохший корень рукой с волосатыми пальцами и неся его к кровати.

– У тебя, кажись, все в полном порядке, – сказал Шпильгит. – Зато меня временно выгнали из «Королевской пяты», а чтобы не замерзнуть, приходится работать. В смысле, физически.

– А две-то зачем? Ты что, собрался держать в каждой руке по лопате?

– Тебе не кажется, что это довольно глупо?

– Верно. Тогда зачем тебе вторая лопата? В качестве налога? Обложил налогом одну и требуешь в уплату вторую?

– Похоже, ты чересчур много выпил.

– Будь я слишком пьян, то, может, и нашел бы хоть каплю смысла в твоих словах. Так что тебе не повезло.

– Налогообложение так не работает.

– Ошибаешься, приятель. – Могильщик отхлебнул из кувшина. – Еще как работает.

– Ладно-ладно. Оставь одну лопату себе, а сборщик налогов возьмет вторую и проложит тебе хорошую ровную дорогу.

– Вот как? Тогда почему я сам гну спину, прокладывая эту дорогу и используя собственную лопату, пока ты сидишь и ничего не делаешь, но у тебя в кармане ключ к гигантскому хранилищу со множеством лопат? Объясни еще раз, какой от тебя вообще толк?

– Смешно, – сказал Шпильгит. – Просто у всех людей разные способности. Ты строишь дороги или в данном случае копаешь могилы, а я собираю налоги или в данном случае… гм… копаю могилы.

– Вот именно, так что забирай одну лопату и проваливай.

– Но мне нужны две лопаты.

– Сборщик налогов всегда остается сборщиком налогов.

– Слушай, ты, пьяный придурок! Дай мне лопаты!

– Да нет у меня двух. Только одна.

Шпильгит схватился за голову:

– Почему ты сразу не сказал?

Могильщик снова наклонил кувшин, глотнул и утер рот.

– Сказал только что.

– Где она?

– Кто?

– Твоя лопата.

– Ты заберешь мою лопату, и я останусь без работы, то есть ничего не заработаю, а ты не сможешь обложить налогом того, кто ничего не зарабатывает, так что от тебя никакого толку. Но ты и так знаешь, что от тебя никакого толку, и именно потому хочешь заняться рытьем могил, чтобы у тебя была настоящая работа. Только мне-то что делать?

– Так ты одолжишь мне лопату?

– Ага, теперь, значит, «одолжишь»? Придется заплатить, уважаемый.

– Хорошо, – вздохнул Шпильгит. – Сколько?

– Ну… лопату я беру напрокат у Халлига-свинаря, и он требует с меня за нее один грош, значит для тебя будет два гроша, иначе какая мне выгода за мою доброту?

– Будь ты по-настоящему добр, ты вообще не взял бы ни гроша!

– Я деловой человек, господин сборщик налогов.

– Если ты сдашь мне лопату напрокат, мне придется взять налог с твоих доходов.

– Сколько?

– Один грош.

– Но тогда я ничего не заработаю.

Шпильгит пожал плечами:

– Вряд ли прокат лопат когда-либо считался прибыльным предприятием.

– Халлиг считает именно так.

– Слушай, эта клятая лопата стоит на улице возле твоей двери. Я мог бы прийти и просто забрать ее, а ты бы ничего даже и не заметил.

– Это точно, – кивнул могильщик.

– Но я решил поступить по закону, как сосед с соседом.

– Тем глупее с твоей стороны.

– Сам вижу, – буркнул Шпильгит.

– И что теперь, господин сборщик налогов?

– Я забираю у тебя лопату в качестве налога.

Могильщик пожал плечами:

– Что ж, теперь это проблема Халлига. Только в следующий раз, когда тебе понадобится кого-то похоронить, можешь ко мне не приходить. Я теперь безработный.

– Я одолжу тебе лопату со склада.

– И полагаю, ты ждешь от меня благодарности? Стоит ли удивляться, почему сборщиков налогов все презирают?

Посмотрев на могильщика, отхлебнувшего еще глоток из кувшина, Шпильгит вышел из его лачуги, забрал лопату, а потом, заметив рядом еще одну, взял и ее тоже, после чего удалился.

Рыжик сидел, сжавшись в комок, в сырой пещере, где ему составляли компанию одни лишь кости. Чуть ниже бились о покатый обрыв пенящиеся волны, неся с собой вырванные с корнями деревья с какого-то обвалившегося склона. С каждым их грохочущим ударом убежище Рыжика становилось все более ненадежным, постепенно погружаясь под воду.

Сквозь грохот волн до кота доносился сухой шепот окружавших его костей. Присев и дрожа от ярости, он почти мог различить их тихие слова, вторгавшиеся в его мозг. Бросив взгляд на кости, он увидел в полумраке среди них черепа – черепа котоящеров, которые с шорохом перемещались перед его глазами, шепча все настойчивее.