Вначале я думала, что старик испытает облегчение после смерти своего домашнего тирана, но я ошиблась. Он очень тосковал по жене, звал ее, когда по ночам его будил кашель, и плакал как ребенок, поняв, что она никогда не придет. Беда не приходит одна — старик заболел. Доктор назначил антибиотики, но они не помогли. Он сильно исхудал, а зимой умер от милосердного воспаления легких. Я сидела с ним, и он умер у меня на руках. От этого мне стало легче. Потом я поняла, что старик вылечил меня от страха смерти, мучившего меня после того, как в Дальслане моего отца задушил кашель от мучной пыли.

Анна поступила в среднее учебное заведение. Она убеждена, что помнит, что якобы мы обсуждали это решение, но она ошибается. И мне, и Арне было ясно, что Анна должна достичь того, чего не удалось добиться нам.

Самое главное — это образование.

Произошло то, чего мы никогда не ожидали и не предвидели. Анна утвердилась в другом, чуждом для нас мире, мире образованной буржуазии.

В первое время она много думала об этом.

— Не могу отрицать, что мне нравятся некоторые из моих новых товарищей, — сказала она.

— Мне очень приятно это слышать, — совершенно искренне ответила я.

Но Анна посмотрела на меня недоумевающим взглядом:

— Знаешь, во многих вещах они ужасно инфантильны. Ты можешь себе представить, что они почти ничего не знают о войне и уничтожении евреев?

— Почему, я очень хорошо могу себе это представить. В их домах не принято говорить о неприятностях. Когда-то я была служанкой в буржуазном доме.

Я сразу же вспомнила, что и сама я изо всех сил пыталась скрыть от Анны ужасный лик войны. Успела подумать, что, видимо, и я стала чуть-чуть буржуазной, прежде чем Анна спросила:

— Ты была служанкой? Но ты же никогда раньше об этом не рассказывала.

Я рассказала дочери все, вплоть до самых непристойных деталей — до попытки изнасилования.

Анна расплакалась от сочувствия. Я бы и сама с удовольствием расплакалась, так жалко мне было двух потерянных лет детства.

Анна восприняла мой рассказ очень эмоционально и сразу переключилась на личности, внезапно разозлившись на мою мать:

— Как она могла?

— Ты не понимаешь. Для нее это было чем-то само собой разумеющимся. Таково было устройство общества.

Сначала мне было трудно видеть отпрысков буржуазных семейств, которые теперь регулярно заполоняли наш дом и сад. Соученики Анны своей самоуверенностью напоминали мне противных детей доктора. Но потом я вспомнила о Ракель, изысканной и благополучной еврейской женщине.

Все время после ее отъезда мы переписывались. Хорошо помню, как я получила первое письмо с американским штемпелем. Я читала его, кружась в танце среди роз.

Писала и крошка Юдит. Она адресовала свои письма Анне, которая морщила хорошенький носик и жаловалась, что не может понять ни одного слова. Мы с Арне посмеялись и объяснили, что Юдит пишет по-английски, на языке своей новой родины. Через несколько лет Анна стала писать ответные письма по-английски — сначала с помощью учителя, а потом и самостоятельно.

В шестидесятые годы Юдит эмигрировала в Израиль, и Анна с Рикардом летали в Иерусалим на ее свадьбу.

* * *

Я не знаю, как Анна ухитрилась примирить мир своего колледжа с нашим миром. Об этом она не рассказывала, она, как и я, вообще полна загадок и тайн, и поэтому из нее всегда было трудно что-то вытащить. Но я видела, как нарастает отчуждение между нею, моей матерью и всей нашей родней. Анна стала сторониться даже Рагнара, которого она всегда безумно и восторженно любила.

Она стала исправлять мою речь.

Она стала отпускать в адрес Арне недопустимо иронические и язвительные замечания.

Когда речь пошла о поступлении в университет, Арне сказал, что соберет последние деньги и заплатит за обучение. Но Анна парировала: «Не тревожься, папочка, я уже взяла студенческую ссуду».

Она даже не потрудилась заметить, как расстроился Арне.

Дом опустел после того, как она уехала в Лунд, в студенческое общежитие. Но не скрою, что для меня это было одновременно и большим облегчением. Я перестала мучительно ощущать, как расширяется пропасть между нами, и мне не приходилось теперь балансировать на тонкой грани между ней и Арне. В последние годы ссоры между ними становились все более и более ожесточенными.

Но мне не хватало близости и задушевности, видит Бог, как мне этого не хватало. Я каждый день уговаривала себя, что нельзя привязывать детей к себе, что надо давать им свободу. Что, возможно, задушевная близость невозможна между живущими вместе людьми, так как очень велик риск задеть родного человека за живое. Как я могла сказать ей о том, что мне известны жуткие любовные истории с иностранцами, обучающимися в Лунде, истории об абортах?

Аборты.

Как могла говорить с ней об этом я, которая ничего не говорила ей о своих выкидышах?

Когда она летом приехала домой — бледная, тонкая и серьезная, — меня просто разрывало от нежности. Мы бок о бок работали в саду, но она ничего не рассказывала, а я так и не отважилась спросить.

Анна временно устроилась на должность корректора в газете.

Рикард Хорд.

Я думала о нем с самого начала.

Мои мысли о нем касались многих вещей, его светлосерых глаз, обрамленных ресницами, которым могла бы позавидовать любая женщина. Таким же чувственным был его рот. Многие считают глаза зеркалом души. Но я всегда понимала, что бархатистые карие глаза могут лгать так же, как светло-голубые. Я знала, что именно рот раскрывает образ мыслей и намерения. Не словами, которые текут из уст, нет, я говорю о его форме.

Никогда в жизни не видела я такого чувственного рта, как у Рикарда, — большого, с полными губами, с уголками, которые то и дело поднимались, когда он смеялся или проявлял любопытство. Он был очень молод, но в углах глаз уже были видны лучики симпатичных морщинок.

Он умел смеяться.

Умел он и рассказывать — одну захватывающую историю за другой.

Он отчаянно мне кого-то напоминал, но я никак не могла понять кого, потому что он не был похож ни на одного моего знакомого. Только несколько недель спустя, когда я сидела дома, пила кофе, и ко мне без предупреждения ворвался Рагнар, я поняла. Поэтому я нисколько не удивилась, когда мне однажды позвонила Анна и срывающимся от паники голосом сказала:

— Выяснилось, что он просто бабник, мама!

Я не помню, что я ей ответила, помню только, что долго сидела потом у телефона и думала, что Анна нисколько не похожа на Лизу, совсем не похожа.

Именно тогда, когда Анне исполнилось двадцать три года, в тысяча девятьсот шестидесятом году, я поняла, что мы ничего не можем сделать для наших взрослых детей.