Разведгруппа и саперы сразу признали командирство старшины Шейхаметова за его бесстрашные ночные вылазки к немцам, спокойный добрый нрав и готовность помочь ближнему. Стройный и гибкий, как речной тростник, даже в своем балахонистом маскхалате он выглядел красивым и мужественным.

Сержант Княжич все еще не верил, что через несколько дней окончится цепь его испытаний, и твердил про себя спасительную молитву. Ему казалось, что прошла целая вечность с того времени, как он стал сержантом армии государства, к которому он имел свой особый счет. Каждый раз, когда всплывала в памяти июньская расстрельная ночь в гродненской тюрьме, у него опять и опять закипала смертельная обида на тех, кто нарушил уклад его мирной жизни и объявил жестокую охоту на отца и его друзей только лишь за то, что они принадлежали к другому классу. Он не мог простить тем, кто расстрелял отца жаркой ночью и толкнул сына на путь служения немцам! Да, это они, немцы, спасли ему жизнь! Чаша весов качнулась в их сторону! А что оставалось ему делать?! – Вылечиться, уйти в подполье и воевать против них?! Но от одной мысли, что он оказался бы вместе с большевиками, его бросало в жар!

Заканчивались приготовления к переходу через фронт. Тропу прохода «обкатали» несколько раз, заучили все повороты, ложбинки, взгорки, овраги. Могли с закрытыми глазами проползти, пройти, пробежаться по ним. По вечерам из ближайшего блиндажа ветер доносил запах кофе, рядом проходит их парный дозор по своему маршруту, и изредка была слышна чужая речь. Все уже привыкли, что враг рядом, но были изучены его привычки, его сила и слабости, и он стал известен и понятен им, уже не представляя страшное и загадочное существо. Они принимали его как часть злых сил природы, и он им был не страшен.

За два дня до выброски разведгруппы на запачканном грязью «виллисе» к Сазонову приехал полковник Куракин в сопровождении пожилого штатского в офицерской форме, но без погон.

Дмитрий Васильевич был искренне рад приезду полковника. Они сели за стол, и Куракин представил Сазонову своего спутника. Тот, поднявшись из-за стола, приятно улыбнулся, изящно склонил голову в старорежимном поклоне и назвал себя: «Ян Бенедиктович, – и, помедлив, добавил: – Лукин». На шестом десятке, Сиверсу трудно было привыкнуть к своей новой фамилии, но постепенно он свыкался с ней, как и со своим положением в «Смерше», офицерской формой и окружающими его лицами.

Сазонову понравилось в этом человеке все: приветливый взгляд светлых глаз, улыбка и этот поклон головой. Он напомнил ему детство, школу, строгого, но любимого учителя русского языка, бывшего словесника из кадетского корпуса, статного, с прямой спиной и такой же манерой здороваться – поклоном головы.

Лукин вышел из блиндажа погулять, и Куракин подробно рассказал о своем спутнике. История бывшего вражеского советника не убавила у Сазонова симпатий к нему, а, пожалуй, наоборот, – он проникся к нему уважением, узнав о его согласии на сотрудничество с фронтовой контрразведкой.

Рассказывая о злоключениях Сиверса, Куракин утаил подробности своего участия в его судьбе, не стал посвящать Сазонова в то, как ему удалось буквально выхватить важного подследственного из цепких рук Следственной части. Полковник был человек старого закала, и, приученный к скромности, он умолчал о том, как выиграл схватку на Лубянке. Сейчас Куракин занялся материалами проверки на всю разведгруппу. Сазонов дал ему распухший том наблюдательного дела. Прочитав заключительную справку по делу, как опытный розыскник, он заинтересовался Княжичем, внимательно читал страницу за страницей, изредка делая пометки в блокноте. Лицо его нахмурилось и вместо обычного приветливого приняло озабоченное выражение. Дмитрий Васильевич понял, что ему не избежать серьезного разговора с полковником, и терпеливо ждал развязки. Но он и не предполагал, что тот копнет на такую глубину по части проверочных мероприятий. Если честно говорить, откуда у Сазонова опыт по таким делам?! Вчерашний учитель, потом оперуполномоченный, запыливший мозги на краткосрочных курсах особистов примитивными знаниями и познавший это ремесло только на практике сослуживцев, ниже его на голову по образованию, полагавшихся в основном на свою интуицию и небольшой житейский опыт. У Куракина же была своя интуиция, основанная на университетском образовании. Кроме того, у него был еще и опыт проверочной работы фронтовых отделов. Почти без труда он обнаружил нестыковку, повтор мелких деталей в сообщениях осведомителей и материалах опознания Княжича. Ему показалось, что исполнитель делает все, чтобы обелить проверяемого, но в силу своей деликатности не высказал своих предположений Сазонову.

В конце дня Куракин решил проверить готовность и боевое состояние разведгруппы. Они с трудом подъехали по искореженной лежневке и остановились в двух километрах от блиндажа. По узенькой тропинке через ельник Сазонов привел полковника и его спутника в штатском в убежище разведчиков, обитатели которого сидели за столом в ожидании ужина. В отсеке слабо светили два фонаря. Согласно созданной легенде Сазонов объявил о том, что к ним приехал интендант из управления тыла фронта для ревизии котлового довольствия.

Разведчики с любопытством разглядывали Лукина. Он сел с ними за стол, расспрашивая их, как было положено интенданту, о количестве и качестве провианта. Ян Бенедиктович давно уже усвоил эту роль, совершенствуя опыт общения с фронтовиками. Через несколько минут их скованность в присутствии малознакомого лица исчезла, и подавая друг другу пример, они стали и сами задавать вопросы, а один из них даже вспомнил, как у них в запасном полку на вопрос одного начальника-интенданта, хватает ли им положенного пайка, солдаты отвечали: «Хватает, даже остается!» – «А куда деваете остатки?» – «Съедаем!»

Разговаривая с ними, Лукин мучительно долго вспоминал, где он встречал одного из пяти сидевших за столом молодых людей, лицо которого показалось ему таким знакомым. «Не может быть, чтобы судьба занесла его сюда, в стан лазутчиков», – подумал он. И не желая показать своего особого интереса, не встречался с ним взглядом. И только раз, когда тот произнес одну фразу, Лукин сразу же вспомнил Смоленск, комендатуру, молодого человека с ровным пробором волос, его подчеркнутую независимость, отсутствие раболепия в обращении с высокими чинами оккупационных властей и их уважение к нему. Еще тогда Ян Бенедиктович отметил и похвалил мысленно его поведение. С немцами по-другому нельзя, иначе станут помыкать, невзирая на то, что ты им нужен! И будут обращаться на равных, если видят, как старший офицер из абвера с уважением беседует с владельцем проборчика, молодым человеком, и, подчиняясь стадности поведения, проявят вежливость и угодливость к обоим. Теперь он вспомнил его фамилию и польское происхождение. Несмотря на то, что на нем была военная форма, погоны сержанта, светлая полоска усов и ежик русых волос, можно было без труда опознать в нем смоленского знакомца. Место, исключающее их встречу, и ее внезапность могли бы поколебать уверенность Сиверса в том, что это Лисовецкий, но, когда их глаза вдруг встретились, они узнали друг друга. Никто из них не выдал себя! Сиверс-Лукин даже прочел в его глазах: «Поступай, как хочешь, господь тебе судья». «Как на дуэли, – подумал Ян Бенедиктович, – только у меня пистолет заряжен, а тот безоружен». Он спокойно улыбнулся, как бы намекая ему: «Можешь не беспокоиться, я не выдам тебя!» Сказались романтика юношеских лет, дворянское воспитание, где честь и достоинстве превыше всего! «Да и какой ты мне враг, мы оба под ударом судьбы! Мне повезло: я встретил полковника, он освободил меня от каторги, потому что я не был замешан в адской кухне и на мне нет крови, ну а тебя они усердно ищут и жаждут встречи! У этого рабоче-крестьянского государства пощады не жди – их суд скорый, об этом ты лучше меня знаешь! Возьму грех на душу перед полковником, не доложу ему о тебе. Полагаю, что у «смершевцев» и так хватает работы. Жаль твоей молодости, – уверен, пойти на службу к немцам тебя заставили не иначе как роковые обстоятельства...» – с такими мыслями Сиверс распрощался со всеми, не надеясь когда-нибудь встретиться с Лисовецким.