Трещать чьим-то ребрам!

Но Атрей сказал: «Скоро!» А ведь Атрей...

– Атрей – не загадка...

Дядя наконец отложил таблички, вздохнул, лицо потер.

– С Атреем все ясно, Тидид. Ты правильно говорил: он, как и Адраст, мой покойный отец. Чего хочет – понятно. Власть – настоящая, не кажущаяся, великая держава, поход за море... Это не ново, не он такое выдумал. С Эврисфеем тоже ясно – болванчик на троне, злобный, всего боящийся... А вот Фиест...

И снова дядя не ошибся. О Фиесте мы почти ничего не знаем. Он редко покидает Микены, ни с кем не встречается, не выходит из тени. Все, что говорят о нем – всего лишь слухи. Будто бы Атрею он не просто брат, а брат-близнец, не отличить, будто бы Олимпийцев не чтит, а поклоняется то ли даймонам, то ли призракам из Гадеса. И будто бы слуги у него есть – не думающие, не рассуждающие, только ему покорные. Не слуги даже – мертвецы ходячие.

Хочешь – верь, хочешь – на себе испытай!

– Я понимаю так, Тидид. Фиест хитрее. Все эти годы он брату поддакивал, подыгрывал, в сторонке держался. Как бы в сторонке... Атрей правит, Атрей повелевает, а Фиест... Фиест ждет. А вот чего? Он – не наследник пока, наследник – Атрей; может, в этом дело?

– Есть еще один наследник микенский, – усмехнулся я. – Гераклом зовут.

И не я один так считаю – вся Ахайя, вся Эллада. Ведь именно своему сыну Дий-Зевс Микены предназначил! Не пришел ли час волю Отца богов выполнить?

– И это тоже, Тидид...

Дядя Эвмел нащупал палочку, с трудом приподнялся. Бедный дядя! Уже и не ходит почти, и на колеснице не ездит. Только и осталось – на носилках путешествовать. А ведь ему и сорока нет! Да какое там сорок – тридцать с небольшим!

...Ядовитое семя! Все мы, в чьих жилах – ИХ кровь!

– Ох, Тидид, не понравилось мне это Атреево – «Скоро!»...

И мне не понравилось. Поэтому прямо тут, на этом столе, где горой навалены тайные таблички, я сейчас напишу приказ Эматиону-лавагету, и Амфилоху Щербатому напишу, он сейчас как раз в Тиринфе, рядом с микенской границей, а еще Промаху и Полидору...

Скоро! Что – скоро?

* * *

– Тебя совсем замучали, господин мой Диомед! Мужчины и... женщины тоже!

Рука Амиклы касается звериной метки на животе. Я виновато отворачиваюсь.

...Ее хитон на полу, и гиматий на полу, и сандалии, и мой фарос вкупе с хитоном тоже. И венец золотой там же. Так сюда в венце и пришел – не было времени переодеться.

– Мы так редко видимся с тобой, господин мой Диомед, а когда видимся, тебя уже другие выпили, копье твое уже не копье, уколешь – не почувствую...

– Еще как почувствуешь! – возмущаюсь я, прижимаясь лицом к ее животу, к лону, к бедрам. А ее губы уже скользят по моей коже, вызывая привычную терпкую дрожь, я трогаю рукой ее грудь, сжимаю...

– И не почувствую, не почувствую, – шепчет она, почти не отрывая губ. – Ты не ванакт, ты, как и я, служитель Киприды, только я должна любить всех мужчин, а ты – женщин, бедной Амикле остается только тебя съесть, съесть, съесть!.. И я тебя съем, господин мой Диомед, а потом найду ту девку, грязную вонючую девку с кривыми ногами, которая посмела тебя украсть, и буду жечь ее горячей бронзой, а потом пойду на улицу и стану любить мужчин, всех подряд, много мужчин, с крепкими копьями, не то, что у тебя...

– Ах ты!..

...И нас уже нет, мы стали ночным ветром, заревом, туманом над лесной поляной. Только серебристый свет перед глазами... Поступь ее благородна... глубоко и таинственно лоно... стройные бедра словно ведут на ходу спор о ее красоте... о ее красоте...

В храмовые дела я не вмешиваюсь. Боги сами о себе позаботятся! Только один раз и пришлось. Амикле, старшей жрице храма Афродиты Горы, уже не нужно бродить по аргосским улицам, собирая серебро для многолюбивой богини. Стрепсиад-скопец, услыхав мое повеление, только кланялся, кланялся, кланялся... Амикла живет в нашем доме на Глубокой – новом, отстроенном, и все хорошо у нас, то есть, почти все...

Почти все...

– Но почему, Амикла? Может, к знахарю, к гадателю?

Она качает головой, кусает губы. Вот-вот заплачет! Я обнимаю ее худые плечи, глажу по голове...

– Я... Я была у знахаря, господин мой Диомед. Была... Только к чему он? Все и так понятно. Слишком многих мужчин я любила – до тебя. С десяти лет я при храме... У таких, как я, редко бывают дети...

Не помогает ничего – ни травы, ни молитвы, ни жертвы Гере Анфии. Казалось, что проще? Вон, у Капанида сынок уже басом отцовским ревет, кормилиц пугает! А маленького Ферсандра дочери уже второй год пошел...

– Я к оракулу пошлю, в Дельфы! К Зевсу Додонскому...

Заплакала – тихо, беззвучно. Пора уходить, ночевать лучше за стенами Лариссы, потому что с рассветом у ванакта-челнока новые дела, горы дел, моря, некогда не только сидеть лицом к югу, даже утешить любимую времени не хватает...

– Останься, господин мой Диомед! Когда ты рядом, то все хорошо... Останься!

И я послал все к воронам, к Гадесу, к Дию Подземному, я обнял ее дрожащие плечи, прижался губами к ее мокрой от слез щеке...

* * *

– Боги завистливы, сынок! МЫ завистливы. Не желай большего!

– Но почему, мама?

Мы редко теперь разговариваем. А видимся – еще реже. Только во сне или, как сейчас, среди ночного мрака. Мама боится, ведь я уже взрослый, а ОНИ завистливы, и маме все еще кажется, что ее маленького Диомеда можно спрятать, уберечь...

От чего, мама? От Гекатомбы? От последней битвы?

Не спрятаться мне, мама!...

– Пожалей эту девочку, сынок! Пусть все будет, как есть. НАША кровь... Она не приносит счастья.

– Но разве дети – это плохо?

Мама молчит. Странно, ее голос рядом, а она сама – где-то далеко. Хотел бы я знать, где!..

– Моя мать погибла, чтобы дать мне жизнь. Аргея, жена твоего папы, умерла, рожая девочку. Я хотела их спасти – не смогла...

Тетя Аргея лежит рядом с папой на Поле Камней. Она умерла, и девочка ее умерла, поэтому все думают, что я – ее сын. Иногда мне снится сестра – та, которая так и не смогла сделать первый вздох. Ей бы уже было, как и мне, восемнадцать...

– Я не хотела, чтобы ты становился ванактом, Диомед! Не хотела, поэтому не отвечала, когда ты спрашивал. Ты сам решил – решил именно так! Но учти: ванакт – солнце, а солнце сжигает тех, кто стоит слишком близко. Пожалей эту девочку, спрячь ее, увези!

– Зачем? Почему, мама?

Мама молчит, в горнице тихо, еле слышно дышит Амикла, ее рука все еще обнимает меня за плечи...

– Тидид!

Глаз можно не открывать. Сфенелов бас я узнаю сразу, да и не пропустят мои куреты в дом никого, кроме Капанида. Костьми лягут – не пропустят.