Ах, если бы Наташа всё это говорила с улыбкой, издеваясь, забавляясь и смеясь надо мной, то я, пожалуй, не смог бы отделаться от неё смешочками и междуметьями. Пришлось бы и мне тоже серьёзно с ней объясняться. Ну, например, сказать о том, что она – тормоз. Нет, сама по себе, конечно, замечательная, умная, талантливая и всё такое прочее, но в моей жизни – тормоз. Почему? А потому, что на общение с ней нужно находить время – специально, чёрт побери! Вот дружба его не требует, как-то так получается, что особого времени на неё не требуется. Зато любовь, секс, жизнь вдвоём под одной крышей – тут почему-то надо постоянно, что называется, уделять внимание, жертвовать часы своей драгоценной жизни на всякие глупости, ласканья – милованья. Это тормозит тебя. Тебе надо бы идти куда-то вперёд, но твоя спутница, скривившись, стонет: «Погоди! Я ногу натёрла. Идти не могу…» И ты, как остолоп, стоишь и ждёшь её.

(– Мне противно тебя слушать… – А ты, дорогой, не слушай! Господи, откуда ты взялся на мою голову! – Ошибаешься: не на твою голову, а на твою душу… – Какая разница! Ведёшь себя, как червь в яблоке: сжираешь меня изнутри… – Послушай, если женщина не может идти рядом с тобой, то ты должен взять её на руки и понести… – Ещё чего! Надорвусь… – Ты никогда не относился к женщине, как к чуду… – Милый, оставь эту банальность при себе. Женщина ли, мужчина ли – нет разницы, каждый человек, независимо от пола, – чудо из чудес. – От твоих слов веет холодом… – Ах, братец, как ты красиво изъясняешься! Романы для дам не пробовал писать? – Желанья нет. А вот твои правильные фразы, бесспорные истины – это холодные льдинки. Они красиво играют алмазными гранями, завораживают внутренним мерцанием и прозрачной чистотой. Но это до тех пор, пока их не коснётся теплая ладонь… – Ну, что ты хочешь этим сказать? – Да, в общем-то, ничего нового. Если ты не относишься к женщине, как к чуду, то и она не увидит твою особинку. Тут, знаешь ли, такое дело… В общем, два человека – это как два сообщающихся сосуда… – Ха! Запас красивых слов кончился, да? – Ты, к сожалению, – сосуд закрытый. Я вообще думаю, что те люди, от которых ты произошёл, как бы уже прожили за тебя твою жизнь – прожили страсти, приключения, затмения сердца, печали разума, ошибки чувств, неизведанность мира. И потому ты сразу родился эдаким правильным существом… – Э! Ты забыл: иногда я поступаю очень даже неправильно… – А твои подлости – это что-то вроде игры. Когда ты позвонил жене Юры и подставил его, то это только из желания смоделировать нестандартную ситуацию и посмотреть, что из этого получится. Юра, как модель, интересен тебе в самых разных проявлениях… – Юра – модель? Извини, он мой друг. Я его люблю… – Нет, ты никого не любишь. Ты не знаешь, что это такое. Твоя бабка жила без любви к одному-единственному человеку. Твоя мать жила, в общем-то, без материнской любви. И замуж она вышла лишь потому, что так принято: разве ты не знаешь, что она «залетела» и твой отец, как честный мужчина, просто обязан был жениться? Но он не любил твою мать, всё, что угодно – уважал, ценил, благодарил, доверял, но, увы, не любил. – Если бы не любил, то откуда бы я взялся? – Ну, зачем притворяться, дорогой? Будто бы ты не знаешь, что и мужчинами, и женщинами иногда движет обыкновенная физиология. Твоему отцу требовалась элементарная разрядка. В постели, разумеется… – Замолчи! Как ты низок, мерзавец! – Ты – результат нелюбви, и эту нелюбовь несешь в себе дальше… – Всё! Молчи! Не хочу слышать твой мерзкий шепот!)

За углом посередине клумбы с календулами сидела белая женщина, вернее: она когда-то, давным – давно, была белой, теперь – серая, с нездоровой желтизной, в грязном платье с потеками чего-то чёрного. Вокруг неё резвились дети – два мальчика и девочка с большим бантом. На пацанов без слёз не взглянешь: у одного не было правой ноги, вместо лица – рыхлый, ноздреватый блин, ни носа, ни глаз, а изо рта торчал пучок жухлой травы. Другой, безрукий, ловко пинал мяч и навряд ли слышал, что говорила ему мать: вместо ушей зияли черные дырки. И вообще, непонятно, каким чудом эта кудрявая головенка держалась на плечах: она была насажена на тонкий ржавый штырь.

«Дети – наше будущее», – такая надпись была выведена большими прописными буквами на тумбе, на которой покоился мощный зад матери.

Девочка, умильно улыбаясь, восторженно вперила пустые глазницы в синеву неба. Какой-то шутник вставил в её кулачок бутылочку из-под пива «Балтика №9», и казалось: малышка только что сделала из неё глоток и довольна всем, что вокруг неё творилось – этими машинами, заполонившими двор, и грудами пестрого мусора, до которого дворникам не было дела, и таксофоном с разбитым телефоном, и молодыми людьми, которые, пристраиваясь к пыльным кустам смородины, устроили писсуар местного значения.

Не обращая на всё это никакого внимания, мать влюбленно оглаживала взглядом своих детенышей-мутантов. Разрушительное время почти не задело её: по крайней мере, все формы сохранились, и лишь гипс пожелтел да накопилась в его трещинах тяжелая городская пыль.

Эта скульптура стояла тут, за углом, наверное, никак не меньше сорока лет. Когда-то подобные украшения были необыкновенно популярны, и, наверное, нет в России такого населенного пункта, где бы не обитали гипсовые Ленины, пионеры-герои, Зои Космодемьянские, колхозники и рабочие, счастливые малыши и гордые матери. Они сопровождали нас по жизни, и мы привыкали к ним, не замечая, как вместе с символами уходящего века разрушались и эти штамповки, задуманные, как средство воспитания в людях чувства прекрасного. (Чур меня, какого прекрасного?!) Скорее, это были некие высоконравственные идеи, воплощенные в недолговечном гипсе. Мрамора на них, видимо, было жалко. Это древние греки почем зря расходовали мрамор на тиражирование своих богов и героев.

– Подайте инвалиду на корочку хлеба…

Я вздрогнул, услышав за спиной плаксивый, скрипучий голос:

– Копеечку подайте на пропитанье!

Опираясь на костыль, бородатый старик протягивал сухую морщинистую ладонь и пронзительно-остро глядел прямо в глаза.

– Нет у меня мелочи, – сказал я.

Эту фразу в течение дня приходилось произносить неоднократно, и, видимо, нищие слышали её не только от меня.

– Дай хоть сигаретку, – проплакал старик. – Курить хочу – уши пухнут!

– Не можешь курева купить – бросай дымить, – ответил я, в очередной раз подивившись своей жестокосердности. – На всех вас никаких сигарет не напасёшься! Халявщики… Ну и что, что инвалид! Пенсию-то ведь получаешь…

Старик молча развернулся и, подпирая себя костылем, довольно бодро поскакал прочь. Но что-то в моём монологе его всё-таки задело, и он остановился, чтобы крикнуть:

– В Совдепии не только скульптуры портились, – старик ткнул пальцем в живописную гипсовую семейку. – В Совдепии души кастрировали. Эх, ты! Такой молодой, а чуткость потерял…

– Скачи, дед, дальше, скачи!

Однако он небрежно взял костыль подмышку и чуть ли не строевым шагом завернул за угол.

И что меня уж совсем удивило, старик высунул голову из-за угла и крикнул:

– Сам скачи!

А в это время толстый белый голубь лениво плюхнулся на голову гипсовой мамаши и, отклячив хвост, оставил в её волосах ещё одну отметину.