Толстяк слушает — жадно, мотает на ус.

А остальные двое — стараются не обращать внимания, как будто их за то, что они прислушаются к ней, какое-то еще наказание может ждать. Бабенка все же иногда позыркивает недоверчиво; лунь в шелковом платке так глядит на Мишель, будто и без нее сам все знал. Их вообще мало что интересует, они слишком поглощены друг другом. Видно, что между ними взаимная ненависть, до исступления: цапаются они не переставая, старик несколько раз поднимает на женщину руку и придушивает ее даже, та еле отбивается, лягая его в промежность.

Старик бы, может, сбежал от нее куда-то, спрятался бы, но камера вся — четыре на четыре метра, прятаться друг от друга некуда. Кафельные стены, высокий потолок, под потолком зарешеченная лампочка, светит круглые сутки, в углу унитаз измызганный без крышки, в стене ржавый краник с водой. На вторые сутки уже они друг друга стесняться перестали, как скотина в стойле соседа не стыдится. Старикан в шелковом платке еще брезгливо отворачивается, а долговязый этот с брюхом подглядывает все и очки свои запотевшие натирает-наяривает.

Дверь камеры открывается, на пороге возникает тюремщик.

В руках у него белый конверт.

Старик-лунь вскидывается, ставит себя на ноги — с трудом: с каждой ночью на бетонном полу ему распрямляться все сложнее — и ковыляет, приосанившись и улыбаясь, к выходу, бормоча что-то, победно оглядываясь на сокамерников. Письмо ему пришло — ответ на послание, которое два дня назад кому-то отправлял через охрану.

Протягивает руку за конвертом и видит наконец, что за почту ему принесли. Это ровно тот же конверт, который он тогда посылал — распечатанный. Он недоуменно его раскрывает, ищет ответ — и находит его, видимо.

Мускулы его обвисают тряпками. Он спрашивает что-то у тюремщика, тот лыбится, качает головой, а потом вручает ему что-то — маленькое, блестящее.

Старик присматривается к передаче, покачивается, как будто голова закружилась, бросается на кряжистого тюремщика, тот шутя отталкивает его от себя, он опрокидывается, валится на пол. Блестящая штучка летит ему вслед, планируя невесомо, приземляется рядом: опасная бритва.

Дверь закрывается, лунь остается сидеть на холодном полу. Конверт лежит по левую руку от него, бритва по правую. На конверте буквы — имя адресата, но Мишель не может их разобрать.

С тех пор как старик сумел всучить этот конверт тюремщикам, он то и дело принимался возбужденно расхаживать по камере — то потирая руки, то волосы свои грязные ероша. Письмо он сочинял, заслоняя бумагу ото всех спиной и подозрительно на них оглядываясь. Очень ждал ответа. И вот почему-то получил обратно свое письмо.

Девочка-старуха беззвучно хохочет над ним, он огрызается через плечо, замахивается на нее, но и замах у него теперь бессильный. Пока он писал, она его подначивала; пока он метался по клетке, ожидая ответа, она его обсмеивала.

А теперь она, кажется, решила его и вовсе со свету сжить.

И бритва эта еще.

Мишель растерянно смотрит на женщину: зачем бритва? Та рада ей объяснить. Кивает на старика, проводит пальцем по горлу. И снова заливается неслышным хохотом.

4

Генеральный прогон прошел хорошо, но не идеально. Мандраж перед премьерой у Кати жуткий. Все поставлено на кон: от того, как она сегодня выступит, жизнь повернется либо в одну, либо в другую сторону. Сказать честно, она, когда и Танюше уши дырявила, думала о том, как ей сцены боязно. Первая в жизни заглавная роль; ну и что, что осада, что пушки, что люди помешались и хотят оглохнуть — когда мама везла ее на «Щелкунчика» в тот самый памятный раз, в Москве тоже снаряды рвались. К снарядам привыкаешь, как и ко всему привыкаешь. Что ж, не жить теперь? Страшней опозориться. Как только Таня открывает снова глаза — не померла, значит, а крику-то было, — Катя принимается одеваться.

Надо пораньше выйти, надо еще раз пройтись по партии в репетиционном зале, главные вещи повторить. Было бы чем успокоиться, она бы приняла, но успокоительного в аптеках тоже больше нет.

Зачем-то красит губы — все равно же потом будет грим! — когда звонок вдруг заходится своим уютным якобы верещанием.

— Тань! — кричит она; потом доходит — она же не слышит.

Неужели это все сейчас по-настоящему было? Всерьез, навсегда? Снова звонят. Катя спешит, на цыпочках летит к двери, заглядывает в глазок… Господи.

Юра там стоит.

Как с того света вернулся. Заросший, худющий, под глазами черные круги, а сами глаза красные, шинель болтается, губы истресканы. Оглядывается вниз, вверх, снова тянется к звонку, тот опять тиу-тиу-тиу-тиу… Катя не может пошевелиться. Сердце застряло. Ладони вспотели. Потом тянется к замку, кладет на него пальцы, но не открывает и не дышит даже — вдруг он почувствует через дверь?

Тиу-тиу-тиу-тиу-тиу-тиу.

Ты же вроде умер, Юрочка, тебя же вроде убили, мне серьезные люди сказали, что тебя больше нет, зачем ты ожил, зачем ты сюда пришел, я тебя все равно уже предала, что мне теперь делать прикажешь? Снова тебя предать?

Тиу-тиу-тиу.

Слезы у него на глазах. Настоящие слезы — текут.

— Кто там?

— Это я, Катеночек, я, Юра, открой…

Шепчет:

— Юра?

Катя поворачивает замок.

Только приоткрывает дверь — он сразу в щель шмыгает, втискивается, как будто за ним там черти гонятся. Несет от него страшно, весь лоск казачий с него содран, да и сам он сокрушенный какой-то, как будто в аварию попал и ходит по инерции, а сам внутри весь переломан.

Обнимает Катю с такой силищей, что дышать ей не дает.

— Катя… Катенька.

Другие слова все забыл.

Стыдно как, как стыдно. За блядство, за то, что согласилась так легко его считать убитым, что она такой вот иудой оказалась. Вот он стоит: не вполне живой, недоубитый скорее, но живой все-таки.

— Юра… Мне нужно идти. Ты проходи… Душ прими… У нас вода горячая…

— Куда? Куда ты уходишь?

— На работу. Я танцую сегодня.

Он сперва смотрит на нее своим этим тоскливым влюбленным взглядом, как пес на хозяйку, потом осмысливает ее слова и хватает ее за запястье.

— Погоди. Я тебе кое-что важное должен сказать. Не надо никуда ходить. Не надо… Там это… Там опасно.

— Ничего.

— Как же ж «ничего»?! Как «ничего»! Та послушай… Это как бред сейчас звучит… Я понимаю… Но тут скоро будет жесть… Надо… Надо уши выколоть. Чтобы не подохнуть. Надо гвоздями там или… Или чем-нибудь. Та что ты так глядишь на меня, Кать? Что ты думаешь, что я… Кать!

— Я не думаю.

— Да? Правда? Тогда давай… Тогда прямо сейчас лучше… Или нет… Или давай сначала хоть поговорим… Я ж тебя столько… Я о тебе… Ты только наружу не ходи…