Как бы то ни было, в Тюильри я никогда раньше не бывала, поэтому решила отправиться именно туда. Сад не принадлежал Левому берегу, который я весь исходила, будучи студенткой; а приехав в Париж во второй раз, я в основном бродила по трущобам и бывшим фабрикам. Тюильри располагался в той части города, которую монархи и императоры не украсили авеню и бульварами. Доехав до станции «Лувр – Риволи», я стала подниматься на улицу, представляя, как когда-то то же самое делал майор Клаус Рихтер. Однажды, выйдя из вагона первого класса, он заметил на платформе стройноногую бандитку Жюльетт. Она летела по ступенькам, беззаботно виляя бедрами и придерживая рукой свою единственную сумочку на длинной лямке. Свернув на рю де Риволи, она нырнула под арочные своды колоннады, где теперь прогуливалась и я. На миг мне показалось, что я слышу в воздухе трепыхание нацистских флагов.

В саду Тюильри я первым делом заметила бюсты и статуи в честь римлян, которые когда-то вторглись на территорию Галлии – по французским меркам эпизод огромного исторического значения, но почти неизвестный в моей родной стране (да и в стране Тарика, если уж на то пошло). Приглядевшись к надписям на постаментах, я поняла, что не узнаю ни одного имени. Интересно, что думают другие случайные прохожие, когда видят эти каменные бороды?

Я шла по аллее среди каштанов, собирая подошвами темно-серую пыль. Слева покачивались на ветру серебристые тополя; табличка сообщала, что на их месте когда-то располагалась школа верховой езды. На город медленно опустились сумерки, но людей в парке не убавилось.

Когда-то Тюильри служил личной игровой площадкой для королей, но в итоге превратился в сад для народа. Очень по-французски. Присев на лавочку, я стала думать о тех, кто ходил по этим тропинкам до меня. Когда очаровательная Жильберта Сван из романов Пруста была еще ребенком, она играла здесь в серсо, пока издалека за ней с восхищением наблюдал юный Марсель… Матильда Массон и ее чуткий возлюбленный Арман устраивали здесь свои скромные пикники. Может, они сидели на той же самой лавочке, что и я. Может, в один из таких же вечеров Арман признался ей, что примкнул к Сопротивлению.

Боковым зрением я увидела, как невысокая темноволосая женщина примерно моих лет, в похожем летнем платье, с голыми ногами, подошла к детской площадке и взяла на руки малыша.

Я приехала в Тюильри, чтобы немного размяться и насладиться покоем, но вместо этого никак не могла отделаться от потока бессвязных мыслей. Чуть поодаль, среди переплетенных грабов, пара молодоженов позировала для свадебного снимка; фотограф поторапливал их, чтобы поймать последний дневной свет. Я поднялась и сделала глубокий вдох: пришло время возвращаться домой.

Когда я выбралась к восточному выходу, примыкавшему к Луврскому дворцу, парк понемногу опустел. Гравийные тропинки сменились зеленой лужайкой с живой изгородью из тиса и самшита. Идя вдоль нее под покровом молодой ночи, я услышала, как кто-то закопошился в темной листве; потом оттуда показались мужские руки и ноги. Куда бы я ни посмотрела, все кусты как будто ожили. В паре метров от меня на дорогу выползли двое мужчин, поднялись на ноги и стали поправлять одежду.

Впереди раскинулась лужайка, а за ней – музей, культурная идентичность целой нации, воплощенная в громаде из камня; рядом высилась стеклянная пирамида – последняя надежда на бессмертие, grand projet[62] одного французского президента, чье имя я никак не могла вспомнить. Повсюду на траве валялись пакеты из-под фаст-фуда и поллитровые стаканы с пластиковыми трубочками. Довольные парочки спешили обратно на рю де Риволи.

Я не доверял рассказам Виктора Гюго, поэтому, вернувшись домой, полез в интернет и стал читать о парижских событиях 1961 года. Чего там только не было. Алжирская война быстро вышла из-под контроля, и в какой-то момент обе стороны взяли на вооружение тактику массовых убийств и пыток. Некоторые оголтелые алжирцы вывели борьбу на улицы Парижа и за год убили около дюжины полицейских. Опасаясь усугубления ситуации, власти утвердили главой полиции алжирского палача Папона, который в 1942 году также отвечал за еврейскую облаву «Виль д’Ив» и в итоге был осужден за преступления против человечности. Да-да, того самого Папона. Первым делом он ввел комендантский час: теперь, начиная с половины девятого вечера, все сто пятьдесят тысяч алжирцев, проживавших на территории Парижа, должны были сидеть по домам. Затем он распорядился, чтобы полицейские отряды ходили по алжирским районам и без зазрения совести избивали всякого неугодного «североафриканской наружности». Папой велел полицейским самостоятельно провоцировать конфликт и обещал, что в случае чего прикроет. Недовольные алжирцы планировали устроить демонстрацию против комендантского часа, но в тот день полиция заблокировала в центре все дороги и станции метро.

Даже несмотря на это, на протест собралось около тридцати тысяч человек. Среди хранителей правопорядка на тот момент работало немало бывших сотрудников старой милиции, которую в свое время собрало правительство Виши, – в 1944 году им удалось избежать суда. Эти люди похватали из толпы столько алжирцев, сколько смогли, запихнули их в автобусы и развезли по тюрьмам. Там кого-то сразу застрелили, кого-то пытали, а кого-то просто вырубили ударом дубинки по голове. Наутро тех, кто был еще жив, вывели на улицы, связали им руки и побросали с мостов в реку. Папой наблюдал за происходящим из окна полицейского участка рядом с Нотр-Дамом.

Большинство источников сходились на том, что на данный момент точное число погибших установить невозможно, поскольку власти долгое время отрицали сам факт произошедшего, а полицейские архивы и по сей день оставались закрыты. В последние годы стали появляться журналистские расследования и книги о событиях того времени, но основной массив информации по-прежнему «требовал уточнения».

Теперь я более или менее представлял себе общую картину случившегося (когда в январе я только приехал в Париж, я бы навряд ли понял хоть что-то), но легче мне от этого не стало: никаких шансов выяснить правду у меня не было. Я предполагал, что мои бабушка и дедушка были как-то замешаны в тех событиях, но наверняка сказать ничего не мог. У меня были лишь ничем не подкрепленные подозрения и надежда когда-нибудь дописать финал их истории.

Решив сосредоточиться на проблеме, которую было проще решить, я выбрал дату и купил обратный билет на самолет. С учетом всего того, что я узнал в Париже, мысль о возвращении в Марокко опьяняла. Я вспоминал наш крытый рынок, и магазины специй в медине, и как туда привозили мешки красного порошка, который затем высыпали на весы с медными грузилами. Я скучал по вкусу пирожных из кинотеатра «Риф» и по забегаловкам на крутых холмах касбы, особенно по той, где продавали жареных осьминогов. О нашем доме я тоже думал: не о семье, а о том, как сяду между рядами мокрых рубашек на крыше-террасе и буду любоваться видом на море.

Не поймите меня неправильно, я не чувствовал грусти или отчаяния. Париж меня вымотал, но не сломал. Нет, не сломал. Встречи с Клемане изменили мою жизнь к лучшему. И как много я узнал благодаря дружбе с Виктором Гюго! Он часто говорил о том, что сам называл «предназначением Франции». По его словам, перед французским народом стоит очень важная историческая задача: быть лучом света, непогрешимым примером и защитником человеческих свобод для всего остального мира, ведь именно французы (а не евреи) – избранники Господа. Однажды он сказал, что верит в Бога, но не в церковь, а потом добавил: «Тот, кто учит людей о невидимых материях, и есть священник. Все мыслители – священники».