— Не стесняйтесь. У нас один из молодого пополнения как о вашей травме услышал, к японцу полетел на чугунной сковородке. Говорит — от винтовочной пули не спасет, а от шрапнели — в самый раз.

— Гениально. А если Черный самурай в спину зайдет — что, за спинкой чугунную ванну возить? — хмыкнул Лойко.

— Расскажите пехотинцу, что за зверь такой.

Авиаторы переглянулись.

— Никто точно не знает, — протянула Александра. — Говорят, мало, кто выжить смог, кто с ним в воздухе схлестнулся. Может, вы больше слышали, господин подполковник.

— Даже видел. — Порт-артурец удобно вытянул больную ногу. — Его не спутать ни с кем. «Моран» не серебристо-серый, а черно-белый. Крыло белое, фюзеляж антрацитовый, как и хвостовое. Мотор особенный. Их машины «Дукса» догоняют, а с «Руссо-Балтом» обычно наравне. У «Балта» движок мощнее, у японца одно крыло, стало быть — лоб менее парусный. Так вот, шли мы втроем — я на «Дуксе» и два «Балта» к северу от Порт-Артура. Он набросился один на троих, упал сверху от солнца. Первой же очередью зацепил истребитель. Второй «Балт» увернулся от огня, вы же знаете, у биплана вертикальный маневр лучше. Покувыркались они, в виражах «Мораном» до «Руссо-Балта» не достать, потом самурай вывернулся и по горизонтали двинул на нас. Верите ли, он от нашего истребителя по прямой оторваться смог! Я по нему из «макса» саданул, вряд ли попал. Но, может, у японца патроны кончились, он из боя вышел. Поручик Кокорин его пытался догнать, но куда там! Вернулся и стал за мной, несолоно хлебавши.

— Вот и я о таком же слышала. Охотится всегда один, на полутора-двух тысячах наших высматривает. Коршуном пикирует на жертву, с солнца заходя, бьет и убирается. Свалку с «Балтами» не жалует, — Турчанинова поправила короткую челку. — Ладно, с ранеными не полагается о грустном говорить. — Лучше расскажите, господин Дорожинский, вы — тот самый военлет из Гатчинского, что молодого Оболенского застрелил, дабы тот под авиаторов не копал?

— Уже не тот. Постарел, и летать разучился.

— Надо же! Знаете, как из первых шести маленьких барышень создали первую учебную группу летнабов, вы для нас живой легендой стали, вторым после Самохвалова. Кстати, вы же его знать должны!

— Конечно. Энергический был человек, хотя и почти такого роста, как вы. С тех пор его не видел. Простите, сударыня, для вас маленький рост — украшение, мужчине он в тягость.

— Полноте, штабс-капитан. Вы не привыкли к женщинам в армии. Нас убивают точно так же, посему не надо меня от других отделять. Да и не прижилась традиция. Моторы мощнее придумали, в авиацию перестали брать лилипутов.

— Вот оно как. И много в авиации женщин, Александра Степановна?

— Трое уволились со службы, одна погибла над Ляодунским заливом. Еще с одной связь потеряла. Может, я и последняя. Не приспособлена русская армия к женщинам. Я как стала фельдфебелем в Гатчине, так и погибну им, если до пенсии не доживу.

— Не накликайте. Не знаю, как у вас, но пехота в окопах вся обросла суевериями.

— В авиации даже хуже, чем на флоте. Станислав Фаддеевич, выздоравливайте, не буду мешать. И вам, Иван Александрович, быстрее в строй вернуться, к птенцам зеленым, необстрелянным.

Турчанинова, чем-то действительно похожая на птенца, упорхнула. Без нее обитель двух раненых офицеров стала тем, чем и раньше была — унылой палатой полевого лазарета.

Днем позже, рассматривая газету с бодряческим описанием воздушного боя, в котором Казаков сбил «Морана», Дорожинский спросил соседа:

— Не устаю удивляться, как они на одноместном моноплане разведку делают. Вниз обзора никакого, земля перекрыта крылом. Машина, какого-никакого внимания требует. Я когда с Леманом ходил, потому только вражескую бригаду срисовал, что свободен был.

— Точно не скажу. Одно знаю — все разведданные они лучше используют, чем гении в вагончике Куропаткина. О том, что японские миноносцы к Порт-Артуру идут, мы с воздуха засекли часа за два до атаки. И что? Не придумали наши военные, как на нападение реагировать. Только когда русская кровь рекой полилась, изволили шевелиться. С «Морского Витязя» засадили флагману в борт, он и сейчас, верно, где-то там лежит.

Летчик умолк. Зрелище беспомощного перед русской авиацией вражеского корабля грело ему душу на фоне сплошных неудач на твердой земле. Потом он продолжил.

— Вот ты движение японских войск засек, так генералы начнут в гармошку играть. Увидят японца в середине — сжимают ряды, плотность обороны наращивают. Сейчас сообщение с фланга получили, снова меха растянут, изволят окружению препятствовать. Когда летал, ты видел, что у врага нет сплошной линии обороны. Так нет же — решительным ударом отрезать фланг и разгромить окруженцев. Япония — не Россия, нет столько ресурсов. Да и половина тех подкреплений на дно идет. Несколько дивизий потеряют и покатятся на юг. Ни за что! Наступление для трусов, смелая Куропатка на гармошке музицирует и организованно пятится.

— А на миноносцы не пробовал перевестись?

— Туда не переберешься простым рапортом. У них своя особенная школа у Архангельска. Да и, кстати сказать, служба на «Русском Витязе» не мед. Машины хватает на десяток вылетов. А потом падает в море — и вечная память.

— А «Морские Витязи»?

— Вестимо, тем легче. На воду сядут, и, дай Бог, их подберут. У них число погибших экипажей меньше чем цифра потерь самолетов.

Штабс-капитан, не общаясь с летным составом, не знал, насколько высока цена морской блокады. На фронте бывает затишье. А на миноносцах, стало быть, гибнут почти каждый день.

— Скажи, дорогой Иван Александрович, генералам нашим ты не веришь, поставленным царской волей. Как же тогда воевать, жизнью рисковать на чужбине? Маньчжурия, Китай и Корея — не русские земли.

— Что тебе сказать, я не поп полковой. Русь — это не только Куропаткин. Пусть командующий ведет себя, как крыса, я, офицер и дворянин, себе позволить такого не могу. Поваляюсь пару-тройку дней — и в воздух. Да и ты, Станислав, вернешься к батальону, и, Бог даст, вставишь врагу пыжа по самые гланды.

Вышло иначе. Когда Дорожинский начал уверенно ходить и даже боком присаживаться, к ним вновь заскочил Леман, показав бумагу из штаба пехотной бригады — штабс-капитана вернуть, а коли из-за ранения сие невозможно немедленно, обеспечить по выздоровлении его перемещение на восточный фланг, куда бригада срочно передислоцировалась.

— Ясно. У реки Шахэ не всё окопами изрыли.

— Зря зубоскалишь, пехота. Японцы там кучкуются, за Шахэ, со стороны Пхеньяна. Поговаривают, и мы ближе к Фынхуачену перелетим.

— Вы перелетите. Моя летная карьера ограничилась одним рейсом.

— А что, остаться хочешь? Авиаторов куда больше гибнет, чем пушкарей, инфантерии и конницы, я уж про флот, в портах стоячий, не говорю. Хочешь к смертничкам?

— Не трави душу, ирод. Лучше день в небе, чем год среди окопных вшей.