class="p1">Скрутить внутри демона, когда добыча так близко, а голод — так прижал к стене обеими лопатками, слишком сложно, для этого нужны эмоции. Адреналин, например…

Ближайшее, нетерпеливо капающее слюной отродье получает лапой в челюсть и яростно рявкает. Сильный, наглый, этот ни за что не спустит удара. Отлично…

От Агаты Генрих отскакивает как можно дальше, попутно расшвыривая демонов во все стороны, отвешивая то одну подзатрещину, то вторую.

Задача — достать как можно большее количество потенциальных соперников и отвлечь их от Агаты.

Хочется рыкнуть ей: беги, беги, пока есть время, пока ему еще есть чем заняться. Но… Она ведь все равно не послушается, поэтому Генрих не отвлекается и буквально силком топит себя в драке.

Конечно, это не то чтобы драка…

Так выглядит драка матерого волка со сворой щенков и их визгливых мамаш. Лишь трое отродий, самые сильные из демонов этого кладбища, умудряются хоть как-то обеспечить Генриху досуг, занимая его на четверть часа, заполоняя его мир алой тьмой, а бесы, суккубы, инкубы — эти разбегаются после пары оплеух. Все, что остается от них на память — пара царапин, которые даже и за раны-то не считаются.

Генрих заставляет себя мазать. Просто для того, чтобы противники дольше протянули. Хоть на два удара. Хоть на один…

Они пускаются прочь все трое разом, разбегаясь в разные стороны, оставив его в ночной кладбищенской полутьме, слегка запыхавшегося, с тремя неглубокими рассечениями, в которые даже успел проникнуть яд, а значит, быстро их затянуть не получится, и двумя десятками царапин.

Хорошо. Есть боль — есть на что отвлечься от душного, ломящего виски голодного рева.

Чудовищным усилием воли Генрих вновь выдавливает себя в человеческий облик и некоторое время еще сидит на корточках, впиваясь пальцами в землю и глубоко дыша. Ртом.

Жаль — помогает мало…

Ведь эта безмозглая девица даже не подумала, что может уйти! И каждый вдох все равно усугубляет положение дел. Голод никуда не делся. Чуть подавлен, но и только.

Нет, нужно еще с кем-то сцепиться, адреналина слишком мало, нужно что-то более серьезное, чем несколько отродий. Может, поискать кого-то из патрульных на улицах? Собрать вместе два-три патруля и покуролесить с ними, пока Триумвират не подтянется?..

На лопатки Генриха ложится ладонь Агаты. И пусть его кожу от неё отделяет ткань рубашки, кожа куртки, он все равно обостренным до предела осязанием чувствует, что рука эта теплая. И ласковая.

— Уходи, — Генрих выдыхает это слово сквозь зубы с отчетливым усилием.

Желать еде успешного побега — так глупо!

— Я так боялась за тебя, — Агата даже не думает слушать. Она вообще хоть кого-нибудь слушает? Генрих смутно припоминает, что от идеи помолиться за него её чуть не хором отговаривали Миллер и Пейтон. Вот почему эта совершенно безмозглая девчонка их не послушала?

— Лучше бы ты побоялась за себя, — негромко произносит за её спиной Анна Фриман. Она — единственная из демонов, кроме Генриха, оставшаяся сейчас на этом кладбище. В овраге рядом со склепом постанывает побитый инкуб, главарь стаи, но у него просто еще не хватило сил уползти. Он пытается…

Анна же стоит за спиной Агаты, не двигаясь с места, не пытаясь сбежать и… Говорит очень правильные вещи…

Только эта девчонка, кажется, напрочь оглохла.

— Агата… — Генрих захлебывается собственным же голосом, потому что девчонка ныряет ладонями под его локти и вцепляется в него клещами собственных объятий.

Снова голодный спазм сводит сущность от затылка до икр, снова когти вгрызаются в землю, а Генрих душит, душит это все, снова пытаясь устоять на том, на чем сроду устоять не мог.

Её жрать нельзя. Только не её. Она — под запретом. Не еда. Ни в коем случае не еда…

Ох, если бы было так просто это принять.

Голод гудит в каждой клетке тела, в каждой капле крови, протяжно, мучительно отдаваясь эхом, вновь и вновь выкручивая мышцы и требуя броситься вот прямо сейчас! Сию секунду. Пока она рядом!

Нельзя перестать быть демоном. Нельзя перестать быть исчадием ада.

Можно только на некоторое время прикинуться человеком. Чтобы лучше втереться к жертве в доверие.

У него получилось. У него настолько это получилось, что он даже сам себе поверил, что сможет быть с этой птичкой рядом и справиться с собственным неистребимым желанием её сожрать. Наверное, будь она просто лимбийкой, у него еще и был бы шанс, но…

Хотя нет, вряд ли.

Не было для него особой разницы, то, что Агата оказалась больше чем просто лимбийкой, не имело ни малейшего значения. Да — сейчас у неё куда более манящий запах. Да — голод она ему утолит сильнее. Но даже во время их первой встречи он два раза перехватывал в себе голодный порыв. Не такой силы, но тогда его еще и эффект от распятия не отпустил, инстинкты были притуплены.

Сейчас…

Сейчас ясно как день — чем дольше он приходит в себя, чем дольше ходит по Лондону и набирается силы, тем крепче за него берется голод.

И тем меньше шансов у Агаты Виндроуз быть для него кем-то кроме добычи.

Жаль.

Он сам почти поверил в их маленькую утопию, когда они сбегут вместе и будут грешить только друг для друга. Увы…

— Генри… — девчонка трется щекой об его спину, — Генри, мы со всем вместе справимся, слышишь?

Вместе…

Генрих с трудом удерживается от невеселого смешка, да и то потому, что сейчас, в сочетании с голодным рыком, он прозвучит действительно жутко. А пугать эту чокнутую дурочку не хочется, совершенно.

Вместе…

Генрих поднимается на ноги, на постоянном усилии удерживая себя с по-человечески выпрямленной спиной. Её тянет вниз, тянет найти опору в лапах, но этому поддаваться нельзя. А вот так можно развернуться к Агате и, зажмурившись, найти её руками вслепую, все так же старательно дыша ртом. Только им.

Стиснуть. Прижать девчонку к себе. Так, чтобы она сама запищала от силы его хватки. Так, чтобы хотя бы слегка отпечатать на себе её след.

Ничего себе не оставлять, ни зрения, ни нюха, ничего… Только слух и осязание, их и так слишком много. Никаких прикосновений к голой коже. Поцелуй непременно закончится тем, что зачешутся клыки, прикосновение пальцев — высвобождением когтей.

Агата дрожит в его руках. Крупной нервной дрожью, которая бывает не от страха, а от того, что он отступил, а до тебя дошло, что только что тебе в лицо дышала смерть.

Она ведь