С точки зрения структуры любая сага представляет собой конфликт. Это либо кровная месть, либо тяжба на тинге, которая обязательно заканчивается кровопролитием, ведь если нет кровопролития, о чем тут вообще рассказывать. Короткие пряди, вплетавшиеся, как правило, в жизнеописания правителей, бывают совершенно другого рода. Есть «пряди о поездках из страны на чужбину», «пряди о крещении», «пряди о распрях», «пряди о скальдах», «пряди о сновидениях» и пр.

В саге же конфликт всегда происходит в декорациях родовой истории. И эта родовая история обязательно будет описана с переизбытком информации, который не требуется современным читателям для понимания саги – по крайней мере ее стержневого сюжета. Нам хватило бы и половины подробностей, чтобы разобраться, в чем там было дело. Более того, избыточная информация может оказаться для нас раздражающим фактором, потому что с непривычки мы будем просто теряться в непрерывных перечислениях, кто кому брат, сват и кто с кем дружит. Тем не менее все эти детали – очень важные элементы родовой истории: сказители, а затем и составители саг рассказывали про самих себя. Кроме того, такая подробность является еще и художественным приемом, погружающим нас не просто в сюжет, а в структуру самой жизни, внутри которой совершается этот сюжет.

Сага всегда крайне лаконична в художественных формах: ничего страшного, если в одном предложении одна и та же форма слова будет повторена трижды. А вот детально проработанное смысловое наполнение – кто кому является родственником, кто кому продал корабль, кто на ком женился, – кажущееся нам избыточным, является совершенно необходимым качеством хорошей саги. Тогдашний слушатель сразу понимал, куда ведет его повествование: в какую местность, в какой род или группы родов. Это служило ему своеобразной «фотографией», только не визуальной, а мысленной, обрисованной словами. Что же касается художественных красот, то они в саге тоже имеются – правда, в виде не совсем привычных для нас, специфических стихотворных форм. В каждую сагу в большом количестве включены висы – особые небольшие стихотворения, которые герои произносят по какому-либо случаю. В частности, в «Саге об Эгиле» таких стихов очень много, потому что все персонажи друг другу что-нибудь рассказывают. Виса – яркая и сложная стихотворная форма, которой присущи все приемы, необходимые художественной литературе. Помимо весьма распространенных метафор, основанных на использовании слов в переносном значении, в ней присутствует множество предельно сложных эпитетов – кеннингов. Эти кеннинги могут быть двух-, трех-, пяти- и даже девятичленными, когда одно и то же явление или объект описываются за счет эпитета, который отсылает к другому эпитету, который отсылает к третьему эпитету… и т. д. Мы говорили об этом в главе о кораблях викингов. Например, «конь корабельных сараев» – это драккар, «великанша битвы» – секира; соответственно, «песнь великанши битвы» – сражение.

В средневековой литературе прямых аналогов саги не существует. Она – жанр абсолютно уникальный. Нужно отметить, что сага – предельно реалистичное повествование, но реалистичность эта оказывается во многом обратна объективной реальности. В отличие от современной реалистической прозы для исландской саги важна правда, которую рассказчик имеет в виду и которая реальна именно для него. Сага стремится к объективности, однако не в том смысле, который мы сейчас вкладываем в это слово. Действительно, в ней отсутствуют патетика, пространные рассуждения, умозрительные построения: ровным, бесстрастным тоном рассказывается о любых событиях – будь то мелкие бытовые случаи, парадоксальные драмы или леденящие душу трагедии. Такой подход обусловлен потребностью слушателей того времени в максимальной, по их мнению, объективности. Ведь если человек рассказывает сагу сухо, по-деловому, значит, он говорит правду. Кстати, при описании разнообразных подвигов нельзя было их приукрашать: считалось, что тем самым сказитель унижал своего героя.

Наряду с вполне реальными происшествиями – драматическими или трагическими – описываются события в высшей степени фантастические. Например, сообщается, что чья-нибудь жена была колдуньей. Для исландца X–XII веков такое сообщение не просто не являлось фантастическим, но даже не требовало никаких пояснений: сказано – колдунья, значит, так и есть. Встречаются в сагах и по-настоящему сверхъестественные, пугающие сюжеты, достойные использования в жанре хоррор: разнообразные возвращения мертвецов в мир живых (представленные, конечно же, как совершеннейшая реальность). Ни для рассказчика, ни для слушателя в подобных поворотах не было ничего сверхъестественного – этим сага отличается от, скажем, рыцарского романа, в котором драконы и единороги изображаются как всем понятная придуманная условность, делающая произведение более интересным. В саге ничего специально для интереса не прибавляют. Потому что живой покойник – это такая же реальность, как продажа корабля. Мы, современные люди, понимаем, что вряд ли по Исландии в XI веке скакали покойники. Однако то, что для нас художественный прием, выдумка и абстракция, для человека того времени являлось делом житейским. Поэтому объективность саги заключается в том, что она погружает нас не в хронологически обусловленную, логически выверенную реальность, а в реальность того, как люди воспринимали все, что происходило вокруг. Для них совершенно нормальным было такое, что мы и представить себе не можем: например, отношение к покойникам. По тогдашним представлениям умерший человек на самом деле умершим не являлся. Он оставался обычным человеком, просто перешедшим в другую реальность, из которой он запросто мог вернуться, и ничего удивительного в этом ровным счетом не было. Повторюсь: сверхъестественное в исландских сагах – не литературный прием, а неотъемлемая часть сознания людей того времени.

Впрочем, выдумка в сагах тоже присутствует – но опять же особая. Допустим, мы читаем диалог убийцы и его будущей жертвы, зачастую весьма развернутый; при этом мы прекрасно понимаем, что уже убитый человек никому не смог бы передать все реплики в подробностях. А если мы еще вспомним, что записывалось это через 200 лет после свершившихся событий, то станет ясно, что автор саги придумал такой диалог «для красоты». И автор этот может быть как изначальным, устным сказителем, так и позднейшим собирателем саг. Приведу простой пример:

«Эгиль спросил, в каком дворе живет Аринбьёрн. Ему указали, и он поехал туда. Подъехав к дому Аринбьёрна, Эгиль слез с коня и обратился к какому-то человеку. Тот сказал, что Аринбьёрн ужинает Эгиль сказал:

– Я хотел бы, любезный, чтобы ты пошел в дом и спросил Аринбьёрна, где ему удобней говорить с Эгилем, сыном Скаллагрима, в доме или на улице?

Человек ответил:

– Это нетрудно передать.

Он вошел в дом и громко сказал:

– Тут приехал какой-то человек, большущий, как тролль, он просил меня зайти сюда и спросить, дома или на улице ты хочешь говорить с Эгилем, сыном Скаллагрима.

Аринбьёрн сказал:

– Пойди и попроси его подождать около дома, я сейчас выйду.