Подлодка изготовилась к действию, подобно единому организму, в котором сплавились исполнительность, надежность машин и изворотливость, гибкость людских умов. «Пионер» был готов как открыто пойти в атаку, так и бесшумно спланировать в темную бездну океана. Боцман, вцепившийся в манипуляторы рулей глубины, не отрывал глаз от Крамневского, однако командир все никак не мог принять решение. Любой выбор ничего не гарантировал, но с большой вероятностью вел к гибели. Прежние шаблоны оказались бессильны в ситуации, когда от одиночной лодки вполне могла зависеть судьба всего мира или хотя бы одной страны. На мгновение Крамневский подумал, что, быть может, противник торопится вовсе не к «Пионеру», а к «Мстителю». Искушение принять эту лазейку было очень велико, но Крамневский отверг ее. Мертвый охотник дрейфовал по Атлантике не один год, вряд ли его существование могло стать поводом для такого стремительного набега вражеского корабля.

Нет, дело не в «Мстителе», враг идет к «Пионеру».

- Курс – на эсминец, - приказал Илион. – Снять пломбы с ПУО [пульт управления огнем]. Начать ввод координат. Атакуем.

- Командир! – внезапно воскликнул акустик, и это было невозможно само по себе. Как и большинство представителей своей профессии, Светлаков терпеть не мог громкие сторонние шумы и почти всегда говорил тихо, иногда почти переходя на шепот. – Командир, не торопись!

Крамневский двинул челюстью, словно перемалывая зубами готовые вырваться слова. Для такого вопиющего нарушения субординации должна была быть очень серьезная причина, а Светлаков совершенно не являлся тем, кто станет фамильярничать понапрасну.

- Кажется, он не к нам… - лихорадочно бормотал акустик, со скоростью и изяществом пианиста перебирая пальцами на пульте управления шумопеленгаторной станцией. Он сгорбился так, что кончики усов едва ли не мели по кнопкам и рычажкам.

– Не на нас, а от чего-то… Да! Он, похоже, удирает со всех ног от… Как будто океан ложкой мешают. Бог мой, командир, слухни в дудку.

Специфический жаргонизм акустиков Илион понял с полуслова и немедленно прижал к уху дублирующий наушник, передающий то, что слышал в данный момент Светлаков.

Сначала он услышал обычную комбинацию – ровный мерный гул океана, складывающийся из множества шумов, тихое, на самой грани слышимости жужжание самого «Пионера», и резкий жесткий перестук вражеского двигателя, рвущий океанские ритмы как тупая пила. А затем…

«О, бог мой» - машинально подумал Илион, повторяя про себя слова Светлакова, и прижал наушник к голове с такой силой, словно пытался расплющить ушную раковину. Он вслушивался, буквально цеплялся слухом в далекий звук, возникший словно из ниоткуда, истово надеясь, что ошибается. И уже понимая, что ошибки здесь нет.

Легкий, почти нежный шелест, словно сотканный из мириадов слабеньких прищелкиваний, нарастал и углублялся с каждым мгновением. Из наушника рвалась неповторимая комбинация шипения, свиста и множества резких хлопков, которую довелось слышать очень немногим подводникам.

Глава 20

Былое

Айзек сидел на скамейке и вяло водил тростью по мощеной дорожке. Тупой металлический наконечник надсадно скрипел по гладким камням, неприятно, словно ножом водили по стеклу. Но профессор, казалось, не замечал этого, лишь усиливая нажим. Он многого не замечал, хотя раскинувшийся вокруг Национальный Парк располагал к умиротворению, любованию и постижению совершенства.

Парк был прекрасен, недаром над его созданием трудились лучшие умы нового государства и Нации. Человеческий гений и природа гармонично объединились, чтобы создать раскинувшийся на тысячах гектаров лесной массив, пересеченный паутиной дорог, дорожек и тропинок, которые связывали шестиугольники правительственных зданий. Национальные Управления, похожие на огромные соты, совершенно не производили впечатления чего-то чужеродного, благодаря искусству архитекторов и дизайнеров, они как будто таились посреди насаждений. Все коммуникации и автотрассы были убраны под землю и выходили в специальные гаражи на нижних уровнях зданий. По всему парку, на первый взгляд хаотически, а на самом деле в строго продуманном порядке размещались беседки, скверики, небольшие террасы и искусственные пруды, где утомленный государственными заботами муж мог отдохнуть душой и телом.

Но вся эта почти божественная красота словно обтекала Айзека, не пробуждая в его душе никаких эмоций.

С того дня, как профессора похитила специальная группа Евгеники, его внешность претерпела значительные изменения, притом в лучшую сторону. Многие месяцы строгого режима, хорошего отдыха и отказа от изматывающей умственной деятельности неплохо поправили истощенное здоровье Айнштайна. Морщины слегка разгладились, улучшился цвет лица. Трудами массажистов и терапевтов, а так же благодаря специальному корсету, Айзек частично избавился от проблем с суставами и многолетней сутулости. Теперь он питался по расписанию, хорошей, здоровой едой, по рекомендациям и предписаниям лучших диетологов.

Конечно, нельзя полностью восстановить здоровье, которое щедро расходовалось десятилетиями, и уж тем более нельзя вернуть молодость, от которой не осталось даже воспоминаний. Но Айзек получил все, что могли предоставить лучшие медики континента и теперь походил не на заморенную непосильной работой мумию, а на вполне преуспевающего и довольного жизнью старичка. Скажем, на вышедшего в отставку средней руки чиновника.

Словом, тот, кто взглянул бы на нынешнего профессора, с трудом узнал бы в нем прежнего фанатика науки. Лишь взгляд, потухший и безразличный ко всему, не вязался со всем остальным. Айзек Айнштайн был здоров телом, но огонь в его душе, сверкающая искра, жаждущая знаний – угасли.

День за днем, он ждал. Ждал, когда они придут … Но время шло, проходили недели и месяцы, а жизнь оставалась все такой же предсказуемой и упорядоченной. Режим, девятичасовой сон, каши и постные супы, регулярные обследования. Все, кто общался с ним, были неизменно вежливы и стерильно-безлики. Айзек регулярно получал газеты, которые не читал, научные сборники и бюллетени, которые рассеянно просматривал по диагонали.

Теперь его жизнь больше всего напоминала содержание в фешенебельном сумасшедшем доме, где все заняты исключительно обеспечением максимально комфортной и герметичной изоляцией пациента от всех забот. Впрочем, профессору было уже все равно.

Нарисовав последний невидимый символ, Айнштайн отложил трость и откинулся на высокую, плавно изогнутую спинку скамейки, запрокинув голову. Руки он засунул глубоко в карманы теплого пальто - сердце, пережившее двойной инфаркт, не могло перекачивать кровь с прежней силой, и на весенней прохладе у Айзека быстро замерзали пальцы. Так он и сидел - руки в карманах, лицо с закрытыми глазами подставлено неяркому солнцу – пока негромкое, деликатное покашливание не вырвало Айнштайна из раздумий.

На круглую площадку, где располагалась скамья, вели две тропинки, одна вымощенная серо-черными камнями овальной формы, другая – красноватой плиткой. В том месте, где начиналась «красная» тропа, высился мраморный барельеф, доходящий примерно до груди взрослому мужчине. В камне были высечены две конные фигуры, едущие бок-о-бок на фоне фабричных зданий и солнечного луга - рыцарь в полном доспехе, но без шлема, и юноша во вполне современном мундире. Сбоку от барельефа стоял человек, с незапоминающимся, но хорошо знакомым профессору лицом, облаченный в черный костюм.