Во время нашей седьмой «встречи» мы вернулись к той же теме.

— Расскажите мне о том, почему вы решили изменить профессию, — начал он. — Вам было неинтересно заниматься физикой?

Я сказал ему, как обычно это и делал, что я программист по призванию, что физика была мне интересна, но никак не более программирования, что я не вижу причин нищенствовать ради того, чтобы облагодетельствовать человечество. Впервые он спросил меня, абсолютно ли я уверен, что говорю чистую правду; и я неожиданно вспомнил о том, что плачу за эти «встречи» деньги, что обещал себе говорить психологу правду, что иначе это все и вообще теряет смысл, и снова заставил себя сказать несколько слов и об обратной стороне медали. Я рассказал ему о том, что очень долго не видел себя вне науки и что процесс научного поиска, размышлений, неясного света, вспышки видения до сих пор кажется мне одним из высших проявлений человеческой мысли, о том, что научные гранты и стипендии невелики и ненадежны, о том, что пока не появилась Аня, я не чувствовал столь остро, как мало у меня денег и как их мне не хватает, и о том, как она убедила меня в необходимости повзрослеть, научиться принимать решения, прекратить обманывать себя и изменить профессию таким образом, чтобы она позволила содержать себя и семью. На самом деле, подчеркнул я, я очень благодарен Ане за то, что она уговорила меня стать программистом; она часто говорит, и в этом она совершенно права, что деньги дают совершенно иной социальной статус; при нашем статусе мы очень многое можем себе позволить и очень со многими можем разговаривать иначе.

— Но ваш сон, — сказал он мне, — говорит о том, что на подсознательном уровне вы все еще думаете иначе, и этот когнитивный диссонанс является одной из причин ваших психологических проблем. Вам предстоит всерьез поработать над изменением отношения к вашей бывшей и нынешней профессии. Чаще думайте о том, сколь многие возможности открыло перед вами радикальное изменение ваших доходов и социального статуса.

Перед восьмой «встречей» я больше думал не о своих проблемах, а о том, куда еще нас заведет изобретательность моего психолога; все три эпизода, которые казались мне психологически проблемными, были разобраны и исчерпаны. Но, как это ни странно, он вернулся к моему сну.

— В снах, — сказал он, — важны не только символы как таковые, но особенно их повторы и комбинации.

Он напомнил мне, что мы обсуждали символ «лошади без седла», и сказал, что мой сон примечателен еще и тем, сколь последовательно тема, обозначаемая этим символом, проявляется и в других манифестациях: свободный полет в небе, лошадь без седла, удар о препятствие, ограничения видимости, каменная площадка («Вы обратили внимание на то, что это не плато, а именно площадка?»), остановка движения. Во всех этих символах тема свободы проявляется ясно и рельефно; и невооруженным взглядом видно, что эта тема занимает меня и что существует нечто, что я подсознательно воспринимаю, как смертельную угрозу своей собственной личной свободе. Не к своему ли браку я так отношусь? Если это действительно так, то подобное инфантильное отношение не могло не стать причиной серьезных психологических проблем.

— Кстати, в свободное время подумайте о том, — сказал он, — о чем мы говорили на самой первой встрече — о некоей, присутствующей у вас склонности к инфантильному отношению к вещам и инфантильным занятиям, например, компьютерным играм.

К сожалению, в этом была известная правда.

— А теперь перейдем к самой загадочной части вашего сна: его концовке, о которой мы еще не говорили, — сказал он. — Вы оглядываетесь вокруг в поисках других людей, прошедших тот же путь и оказавшихся в той же ситуации; это достаточно ясно указывает на вполне разумную склонность оценивать себя и свою жизнь, соотнося их с жизнью окружающих, смотреть на себя глазами других. Но затем во сне происходит нечто, уже не вполне соответствующее здравому смыслу — вы начинаете вслушиваться в звонкие имена, которые уже не соответствуют никакой знакомой вам и наличествующей реальности. Не говорит ли это о склонности соотносить свою жизнь с жизнями великих людей, например великих физиков, вместо того, чтобы прожить свою, пусть и гораздо более скромную, жизнь — свою жизнь со своим домом, своей женой и своим ребенком? Подумайте, нет ли во всем этом доли правды.

На девятую «встречу» я пришел с пониманием того, что и в этом есть своя правда — и далеко не «доля». Похоже, что несколько биографий и книг воспоминаний «великих людей», которые я читал в разное время, действительно сослужили мне не лучшую службу. Так, например, по всей вероятности, Анины коллеги по работе, да и мои собственные сослуживцы иногда казались мне не очень интересными именно потому, что я соотносил их не с реальными людьми, а, скажем, с героями биографии Нильса Бора, которую я читал еще студентом. То же самое касалось и моих частых размышлений о приземленности мыслей тех или иных людей. Но главное было не в этом; говоря о том, что брак с Аней я воспринимаю как ярмо и обузу, как угрозу своей свободе, мой психолог попал в самую точку; подумав, я нашел многочисленные доказательства подобного отношения к Анюте и Иланке. Главная проблема была в том, что «семья», как таковая, не являлась для меня центральной и несомненной ценностью; я попеременно искал в ней комфортного существования, продолжения романтических иллюзий или замену, дружбе. И я действительно был во многом невнимателен к ним, мало уделял им времени, мало бывал дома, да и ко многим Аниным словам я относился совершенно не так, как следовало.

— Я очень виноват перед ними, — сказал я тогда, но этот вывод ему не понравился.

— Чувство вины, — ответил он, — только усугубляет психологические проблемы; человек, который хочет жить счастливо, должен от него освободиться.

Вместо этого мне следует понять, что мое восприятие своей собственной семьи как ярма и рабства связано, по крайней мере частично, с пережитками детскости, инфантильными установками, о которых мы с ним уже говорили, а частично с попыткой соотносить свою жизнь не только с реальными людьми, которые меня действительно окружают, но и с вымышленными жизнями тех людей, в своем большинстве давно мертвых, чьи имена я в разное время слышал.

На десятой встрече он заставил меня пройти снова весь тот путь, который мы уже прошли. Сначала мы поговорили о том, что прошлого с его иллюзорной свободой и проблемами не существует; что человек должен научиться жить настоящим — в особенности такой человек, как я, обладающий стабильными и достойными доходами, социальным статусом и прочной семьей. Потом мы вернулись к теме моей профессии — к тому, что нужно научиться ее ценить, и, в первую очередь, благодаря тем благам, которые она мне принесла, вместо того, чтобы мучиться нелепыми угрызениями совести по поводу упущенной возможности облагодетельствовать человечество. И, наконец, мы перешли к тому, что мой психолог определил как главное. Он заговорил о моих инфантильных склонностях вообще и, в особенности, о моей инфантильной склонности к «свободе», которую я все еще воспринимаю как разрушение общеобязательного и как отсутствие многих ограничений, неизбежных в человеческой жизни; чуть позже он напомнил мне о моих полуосознанных попытках измерять свою жизнь меркой, снятой с вымышленных жизней известных людей. Важно постоянно помнить, сказал он, что свободы в вашем понимании не существует. Главное, что мне нужно, — это увидеть свою новую жизнь и свою семью такими, какими они являются, — не в свете прошлого, которого уже не существует, не как предательство некоего фиктивного высшего предназначения и, разумеется, не как форму рабства — но как одну из наиболее удобных и многообещающих форм существования, возможных в этом мире: как базу, на которой возможно идеальное врастание в окружающую меня социальную реальность и достижение полного соответствия между моей вполне состоявшейся жизнью и нормами окружающего мира с его законами, требованиями и возможностями.