У нее возникло желание начать с этой безымянной книги. Подумалось, что она успокоит, поможет отвлечься.

Да, решила она, направляясь к своему табурету, начать нужно именно с этой, а уж потом браться за остальные. Хотелось только надеяться, что Квисс со временем придет в себя. Ведь им еще предстояло найти ответ на последний вопрос.

Она уселась поудобнее.

Начала читать.

А что еще оставалось делать?

Книга начиналась так:

Он шел белыми коридорами...

Деревья росли только в том месте, где из туннеля, прорытого под холмом, выходил канал. Грэм открыл калитку и спустился по заросшему склону к безлюдному берегу. Внутренний голос нашептывал, что он всю дорогу двигался точно по линии русла, от дома на Хаф-Мун-Кресент, построенного над туннелем, к этому самому месту — к началу.

Вдруг его пронзила острая физическая боль: ему вспомнилось, как он стоял под окном и они болтали про подземный ход в этот самый туннель... Он потряс головой, отгоняя непрошеные мысли.

Ему пришлось несколько раз сделать глубокой вдох, намного глубже обычного, чтобы прояснить голову и унять боль под ложечкой. Он остановился у спокойной, почти неподвижной воды, глядя на противоположный берег — крутой склон, поросший травой. До слуха доносился отдаленный городской шум. Вот опять завыла сирена — возможно, это была та «скорая», которую он видел по пути сюда. В поисках места, где можно присесть, он прошел дальше вдоль русла и обнаружил кучки разбросанного асфальта, а на пыльной дорожке — черные капли, похожие на кровь; рядом громко жужжали мухи.

В траве валялся разорванный журнал. Приглядевшись повнимательнее, Грэм различил женские ягодицы, стиснутые парой волосатых колен. Над ягодицами, слегка покрасневшими, была занесена рука — статично, слишком театрально. Легкий ветерок услужливо, словно в кино, перелистывал глянцевые страницы. Остальные картинки почти не отличались от первой.

Он отвернулся со смутным чувством отвращения — не столько к этой относительно безобидной похабщине, сколько к чему-то другому, еще не осознанному, и у него на глазах из травы взлетела целая стая мух, оторвавшаяся от темного куска ноги какого-то животного.

Ему хотелось дать волю слезам; он зажмурился, преодолевая последнюю внутреннюю преграду, и ждал, что вот-вот погрузится в первобытные чувства, с которыми всегда боролся; но слез почему-то не было, пришла только обреченность, мерзкая горечь, непреодолимое отвращение ко всему окружающему — к людям с их творениями и мыслями, к нелепым средствам и бесполезным целям. Открыв глаза, он почувствовал предательскую резь и досадливо заморгал.

Вот это оно и есть, вот к чему все сводится; вот вам цивилизация, миллиарды лет вашей эволюции — вот они: засаленные картинки для онанистов да гнилое звериное мясо. Секс и насилие в уменьшенном масштабе, как все наши типовые фантазии.

Боль внутри вспыхнула снова, острая и неистовая, как ржавый клинок.

Она начала стремительно расти, словно коварная раковая опухоль; сперва отвращение, потом аллергия на всю окружающую мерзость, на эту грязную, растерзанную обыденность, на зловещее кишение бытия: ложь и страдание, узаконенное убийство, право воровать, геноцид и ненависть, немыслимые человеческие жестокости, убогие радости обездоленных и нищих телом и духом, мерзопакость городов и поселений, испепеляющий фанатизм убеждений и верований, индустрия мучений и экономика алчности под благочинной маской порядочности, все пустые, крикливые, лживые слова для оправдания и объяснения невыразимой скорби и бессилия перед нашей собственной беспощадностью и тупостью; это захлестывало со всех сторон, как стихийное бедствие, как гнет всей атмосферы, не уравновешенной внутренним давлением, сжимало и сплющивало — и распирало изнутри тошнотворным бременем банальных, непомерных откровений.

С ощущением свинцовой тяжести он снова повернулся к воде. Во рту пересохло, в горле застрял ком, а язык, этот инструмент красноречия, превратился в отравленный кляп, в какую-то железу, вобравшую в себя все шлаки и выбросы организма, раздувшуюся от гнилостных останков, словно мертвая туша. Его едва не стошнило, внутри все переворачивалось. Он открыл папку для эскизов и вытащил из нее большие листы бумаги.

На рисунках, выполненных пером и черной тушью, было изображено женское лицо, составленное из сотен аккуратных мелких штрихов, которые образовывали лабиринт. Даже сейчас, вопреки всему, сознание подсказывало: это лучшее, что он сделал за всю свою жизнь.

Раскачиваясь с пятки на носок, он рассматривал ее лицо, а к горлу подкатывала тошнота, которая поднималась из желудка и ударяла в голову; потом он начал бросать листы, один за другим, в унылую, безжизненную воду темного канала. Они падали то плашмя, то ребром, некоторые слипались, иные отделялись от прочих, были такие, что сразу скрывались под остальными, одни смотрели вверх, в ясное небо, другие — вниз, в мутную воду. Он следил, как бумага постепенно намокает, а тушь расплывается черными разводами по всевозможным ракурсам ее лица. Ленивое течение канала неспешно приняло все рисунки, перетасовало их по-своему и повлекло в сторону разверстой пасти туннеля, обратно под холм, под жилые дома и городские дороги.

Не сходя с места, он провожал их взглядом; дурнота прошла, но боль так и не отступала, а глаза по-прежнему оставались сухими. Потом он закрыл опустевшую папку на молнию и совсем было собрался уходить, но передумал, шагнул на траву, поднял рваный порножурнал и забросил его в воду, затем отогнал мух от обрубка конечности с клочками черно-белой шерсти, взялся двумя пальцами за единственный уцелевший коготь и швырнул туда же.

Он смотрел, как все это уходит в глотку канала: большие прямоугольники белой бумаги с черными разводами, словно листья какого-то исполинского зимнего дерева; за ними журнал, похожий на дохлую птицу; а позади — едва держащийся на плаву обрубок черно-белой ноги, над которым еще вились самые настырные мухи.

Напоследок он столкнул с тропинки комья запекшейся пыли, смешанной с кровью. Вода забулькала и подернулась серой пеленой. И когда висевшая в воздухе пыль стала медленно оседать на землю, он двинулся отсюда прочь — вдоль канала, потом вверх по склону, через калитку и обратно в город.

Грейз-Инн — одна из коллегий адвокатов в Лондоне.

Холборн — район в центре Лондона, к западу от Сити. Все названия районов, улиц и зданий Лондона подлинные; перемещения персонажей можно проследить по городской карте. Топонимика романа связана с северной частью Лондона.

Рене Магриттп (1896—1967) — бельгийский художник-сюрреалист.

Эйр-Гэллери — здание для постоянно действующих выставок современного искусства в Лондоне.