– Ей вот скажи, спрашивает…

Ермаков подумал, кивнул сам себе, видимо найдя ответ.

– Немцы… не люди… не…

Женщины ждали.

– Черти они! – убежденно произнес Жора. – У них под касками рога. – И для наглядности он стащил шлем и к взлохмаченной, с круглой нашлепкой засохшей крови, мокрой от больного пота голове приставил указательные пальцы, длинные и толстые от намотанных бинтов, страшные.

– О-о-ой, ма-а-амочка! – по-детски широко раскрывая рот, завыла молодая.

– Замолчи, бестолочь! – замахнулась на нее худая в халате, но та не замолчала, а, продолжая выть, покачиваясь, пошла в подъезд.

Мамин разозлился, схватился было снова за планшетку, но потом нагнулся к Жоре, приблизил свое лицо к его лицу почти вплотную и закричал:

– Думаете, что говорите населению, Ермаков?!

Жора, кажется поняв, громко и виновато вздохнул, пьяно усмехнулся и обратился к Мамину:

– А вот скажи, курсант, ты, может, в первых у себя ходил, активистом был, раз тебе такой танк доверили, ты мне скажи – как это так может быть, что человек с винтовки немецкий самолет сбивает, а его за это – в особый отдел? С простой СВТ, я сам видел. Самолет не загорелся ничего, а прямо – набок и упал на поле. А как налет кончился – его особисты пришли искать. Думали, к награде, а мы его больше не видели. Сказали – вражеский шпион, демаскировал наше расположение.

Мамин оглянулся на испуганно внимающих женщин.

– Вы, Ермаков, говорите, да не заговаривайтесь! – громко и строго сказал он.

– Это почему же так? – сам себя спросил Ермаков. – Я же его, фашиста, гада длинномордого, в кабине вижу, и он меня видит, он в меня стреляет, а я – не пикни!.. Не рассекречивайся… Почему? А?! Молчишь?! Не знаешь?! А я знаю. – Ермаков заговорил тихо: – Потому что – нельзя. Что нельзя, почему нельзя – никто не знает. Нельзя – и всё…

– Замолчите, Ермаков! – заорал Мамин, но, видя, что тот не слышит, стал торопливо открывать планшетку, тащить из нее карту.

– Я уж не говорю, что у ребят в пехоте одна винтовка на троих. Один стреляет, а двое ждут, когда его убьют, у них очередь, им по четыре патрона выдали.

Мамин написал что-то на карте, сунул Ермакову, но тот не стал и читать.

– Ты мне вот напиши, почему им можно, а нам нельзя, а я тебе за это скажу, почему мы бегим. Не знаешь, чего писать? Ну я тебе так скажу, почему мы бегим. Немца мы боимся, это верно. Да в него стреляют – он тоже падает, не из железа небось. Мы, курсант, себя боимся, потому и бегим. И друг дружку, русский русского, и самоих себя боимся. Всё, курсант… – Ермаков замолчал, попытался подняться, но, качнувшись, сел, огляделся кругом. И вдруг увидел Костю, стоящего у сараев. – Эй, пионер… – позвал он тихо и ласково, поманив его рукой.

Все оглянулись, посмотрели на мальчика. Он смутился, подошел на несколько метров ближе, остановился.

– Иди, не боись, – вновь попросил Жора.

Костя взглянул на Веру Васильевну.

– Подойди-подойди, – подбодрила она.

Костя подошел близко. Ермаков взял его за плечи, придвинул к себе и долго смотрел в чистые детские глаза.

Мальчик боялся, подавался назад от этого огромного и страшного человека, от которого пахло кровью, паленым волосом, лекарствами, спиртом и жареной картошкой.

– Пионер? – спросил Ермаков.

Мальчик кивнул.

– Молодец! – одобрил Ермаков. – Отличник?

Мальчик подумал и снова кивнул.

– Молодец! – обрадовался Ермаков еще больше. – Песни знаешь?

Мальчик кивнул.

– А вот ты спой, спой мне, сынок, какую любишь…

Мальчик посмотрел внимательно и серьезно в лицо танкиста, высвободил плечи, отошел на два шага, прижал руки к телу, вытянулся, поднял чуть голову и запел.

Жора подался вперед, глядя на мальчика, как на своего единственного в жизни ребенка, замерев и склонив голову набок, растянув губы в счастливейшей улыбке.

Наверное, мальчик пел о ясных пионерских зорях или о высоких, с разлетающимися искрами кострах, о пионерской чести и геройстве – и Ермаков понимал это, хотя и не слышал.

И потому я не слышу.

Пожилая седая уборщица привычно и заведенно водила мокрой тряпкой по чистому школьному полу. Увидев Непомнящего, она оглядела его с головы до ног. Непомнящий смотрелся непривлекательно: с распухшей скулой, в разорванных на колене грязных брюках и таком же грязном пиджаке. Кепку он потерял. Лишь противогаз висел по-прежнему на боку. И стоял Непомнящий криво как-то, просительно и виновато.

– Скажите, Чистякова в вашей школе работает? – спросил он.

– Чистякова? – Уборщица подняла седые мохнатые брови. – А чего она учит?

– Она русский и литературу преподает.

– Нет, Чистяковой нет, – напряженно подумав, ответила уборщица.

– Извините, – сказал Непомнящий и пошел, совсем потерянно, к двери.

– А как ее звать-то?! – крикнула в спину уборщица.

– Виктория Анатольевна. – Непомнящий обернулся.

– Виктория Анатольевна есть, – утвердительно кивнула она. – Только не Чистякова, а Кузовлева…

– Да-да, Кузовлева, пусть Кузовлева. – Непомнящий подошел к уборщице.

– Кузовлева Виктория Анатольевна есть. По русскому она и литературе. И муж ее, Николай Николаевич, военруком работает. Работал, – поправилась она. – Он на фронт ушел…

Непомнящий даже не слышал этого, кажется, а все порывался спросить, где Виктория Анатольевна живет и как ее скорее найти, но уборщица его опередила:

– Она при школе живет, у нас пять учителей при школе, комнаты им дали. Вон через учительскую, она открытая, там дверь, а вы ей кто будете?

Непомнящий не ответил, быстро пошел к учительской, куда указала уборщица. В учительской стены были заставлены часто шкафами с наглядными пособиями за стеклянными дверцами, а в простенках между ними висели самодельные методические плакатики с правилами правописания, карты, цветные рисунки животных. Под высоким потолком, друг напротив друга, висели два больших портрета: Макаренко и Мичурина. В одном из простенков между шкафами была синяя дверь, и Непомнящий открыл ее. А здесь, необычно для школы, начинался обычный полутемный коридор и пахло керосином и человеческим жильем. Где-то плакал грудной ребенок. У общей печки в конце коридора сидела женщина в белых буклях, одетая в длинный цветастый халат, курила и смотрела в открытую печную дверцу на яркий бумажный огонь. Рядом с ней лежала стопка книг в хорошем переплете с золотым тиснением и барельефом знакомого усатого человека на обложке. Непомнящий остановился, не зная, куда идти, но стараясь не смотреть на эту женщину. Она наверняка слышала, как он вошел, но не оборачивалась, а спокойно кинула в печку еще один том и стала ворошить его там кочергой.