шествиями – походы, осаждая города, устраивал празднества в честь Вакха[617], свадьбы и пышные бракосочетания, кто был суровее по отношению к поступавшим несправедливо и мягче – к потерпевшим неудачу, кто, наконец, был страшнее для врагов и снисходительнее к нуждающимся? Вот тут мне кажется к месту привести слова Пора. Когда его, взятого в плен, привели к Александру и тот спросил у него, как с ним поступить, Пор ответил: «Как с царем, Александр». Спрошенный еще раз, не хочет ли он чего-либо еще, он сказал: «Ничего, ибо все заключено в словах: как с царем»[618]. Мне представляется, что во всех поступках Александра ясно видно, что он поступал как философ. Именно в этих словах заключено все, что касается Александра[619]. Влюбившись в дочь Оксиарта[620] Роксану, которая среди пленниц принимала участие в хоровой пляске, он не подверг ее насилию, а поступив, как философ, взял в жены[621]. Увидев, что Дарий насмерть поражен копьем, он не бросился приносить жертвы и не воспел хвалебную песнь в честь того, что длительной войне был положен конец, а поступил, как философ: снял с себя плащ и накинул его на умершего, как будто хотел скрыть тот позор, который претерпела Удача этого царя[622]. Однажды, когда ему подали не подлежащее огласке письмо от матери, а оказавшийся рядом Гефестион[623] простодушно заглянул в него, Александр, доверяя своему другу, не стал ему препятствовать, а как философ приложил свой перстень к его устам как будто для того, чтобы запечатать их[624]. Итак, если эти поступки нельзя назвать поступками философа, то каковы же должны быть последние?

12. А теперь сравним его поведение с тем, как вели себя признанные философы. Сократ не стеснялся разделять ложе с Алкивиадом. Александр же, когда Филоксен, бывший наместником прибрежных областей, написал ему, что в Ионии имеется мальчик, которому нет равных ни по свежести, ни по красоте, и спросил, не прислать ли его, резко ответил: «Ты верно совсем не знаешь меня, сквернейший человек, раз пытаешься угодить мне такого рода приманкой»[625]. Мы поражаемся тому, что Ксенократ[626], которому Александр послал в подарок пятьдесят талантов, не принял этих денег, а тому, что Александр послал их, почему-то не поражаемся. Ксенократ не нуждался в богатстве благодаря философии, а Александр нуждался в нем ради той же самой философии для того, чтобы оказывать благодеяния таким, как Ксенократ, людям… Сколько[627] раз говорил это Александр, попадая в тяжелое положение или подвергаясь опасности? По той причине, что природа сама по себе обладает свойством вести к прекрасному, мы полагаем, что всем людям свойственно иметь здравые суждения, однако философы превосходят остальных людей в том, что в минуту опасности они сохраняют полную ясность и твердость своих мыслей и следуют не таким общеизвестным утверждениям, как «лучшая доля в одном…»[628] или «смерть – это конец для всех людей»[629], ведь в минуту опасности обстоятельства сокрушают любые выводы, а впечатления от пережитого ужаса лишают суждения всякой ценности, ибо «страх отшибает» не только «память»[630], как говорит Фукидид, но к тому же любые стремления, замыслы и желания, а поэтому философия окружила спасательными канатами…[631]

К вопросу об интерпретации мифографических текстов логографов и периэгетов

И нтерпретировать миф с точки зрения отражения в нем общественного сознания имеет смысл только на основе текстов. По той причине, что историки классической эпохи (Геродот, Фукидид, Ксенофонт и др.) интересовались преимущественно историей своего времени или ближайшего прошлого, особенно интересно, что с появившимися в конце IV и, главным образом, III в. до н. э. периэгетами (Диодор Периэгет, Анаксандрид, Сем, Гелиодор и Полемон) связана вторая после логографов попытка систематически изложить греческую мифологию. В отличие от логографов, которые излагали мифы в хронологическом порядке, Полемон и его современники строили повествование по топографическому принципу, то есть связывали каждый миф с определенным объектом: рощей, храмом, дорогой, источником и т. д. Ввиду того что сочинения периэгетов не служили практическим целям, а были предназначены для чтения, встает вопрос: что подсказало периэгетам такую своеобразную композицию? Методологические указания на этот счет содержатся у Ф.Энгельса, который замечает, что характер ландшафта Эллады таков, что здесь «всякая река требует своих нимф, всякая роща – своих дриад»[632]. Анализ многочисленных текстов показывает, что именно эта особенность греческой мифологии вызвала к жизни периэгезу.

Не случаен хронологический принцип у логографов (Гекатея, Акусилая, Ксанфа, Харона, Гелланика и Ферекида), которые создавали свои сочинения в V в. до н. э., когда Эллада с каждым годом приближалась к эпохе наивысшего расцвета (победы при Марафоне, Саламине и Микэле, становление античного полиса и, в частности, афинской демократии, фантастический рост могущества Архэ и т. д.). Внешний вид греческих городов изменялся на глазах (строительство на Акрополе и т. п.), и, следовательно, само историческое развитие наводило на мысль о том, что такое ход времени. Изложить мифы в хронологическом порядке и выкинуть из них чудеса логографам подсказала действительность.

Другое дело периэгеты. Они обратились к мифу в эпоху упадка, когда судьбы истории стали решаться в столицах и ставках эллинистических династов, а совсем не в Афинах и Спарте: в Элладе время как бы остановилось, а в результате всплыл на поверхность древнейший пласт в развитии мифа, где, как подчеркивал Ф.Энгельс, каждая мифологема связана с определенным местом – конкретным источником, горой, рекою, рощей и т. д. Поскольку миф представляет собой продукт устного народного творчества, работа с ним требует особых методов. В изложении Псевдо-Аполлодора, Диодора (4-я книга «Исторической библиотеки») и Овидия фактический материал дошел до нас с большим количеством позднейших напластований; не свободны от них и ранние тексты, содержащие изложения отдельных мифов (например, оды Пиндара и Бакхилида или античная драма), а поэтому, прежде чем приступить к осмысливанию какой бы то ни было мифологемы, следует докопаться до ее древнейшего пласта. В этой связи тексты периэгетов являются источником первостепенной важности. Они, кроме всего прочего, дают возможность понять, что встречающиеся в мифологии на каждом шагу несообразности, которые так возмущали логографов, не являются следствием испорченности текстов: они объясняются тем, что отдельные саги, которые со временем слились воедино, первоначально сложились в различных местных мифологиях.

Опубл.: Методологические и мировоззренческие проблемы истории античной и средневековой философии (материалы к всесоюзной конференции). Ч. 1. М., 1986. С. 84–86. Печатается по публикации.

Эллинистический Мусейон (Александрия, Пергам, Антиохия)

В III–II вв. до н. э. Александрия, Пергам, Антиохия и другие