Все вместе, естественно, не имело смысла, и он знал это. Не рассказал бы это никому, даже Онку, хотя было любопытно, только ли ему в голову приходят такие мысли? А другим нет?

Онк объяснил ему многое, о чем он никогда бы не услышал. Впрочем, в действительности он ничего и не слышал. Онк присаживался к нему в темноте, приближая свое лицо к его лицу, так что они соприкасались лбами. В определенном положении вообще не было необходимости говорить, потому что мысли сами сразу же переходили из головы в голову. Он даже не знал этого, все ли так могут или только они двое, потому что Онк так много хотел рассказать, что он совсем забыл об этом спросить, а сейчас уже было поздно. Ибо, хотя не слышал преследования и не знал, каким образом они могут вернуться и найти его, понимал, что это всего лишь задержка, и не более. Люди не согласятся с тем, что они потерпели фиаско. Они не могут проиграть. И если не нашли его сегодня, найдут завтра. Он ведь не сможет вечно торчать в этой дыре.

О многом он расспрашивал Онка, но никогда о том, почему может себе представить, что является кем-то другим, не тем, кто он есть на самом деле, что мог бы явиться на свет кем-то иным и что такие мысли сами собой все еще приходят. И когда они приходят, ему не хочется ничего делать, ему все становится безразлично, даже на небо не хочется смотреть. Онк говорил, что когда-то люди охотились на себе подобных, это было очень давно. Но в это не очень-то верилось, потому что Онк рассказывал о многих неправдоподобных вещах. Об одном, который сбежал на Луну. У него не было ни рук, ни ног, он отличался от них, но у него также была голова, которой мог думать, и она была одна, очень большая, и не могла сдвинуться с места. Как убежал? На корабле. Он как раз находился на корабле, а когда все люди ушли спать, он улетел. И затем, на Луне, которая в действительности не увеличивается и не уменьшается, пока окончательно не исчезнет, потому что это просто так кажется, на Луне он был один, и людям не под силу было отыскать его среди скал (Онк действительно верил в эти лунные скалы!), так как могли находиться там очень недолго, потому что на Луне нет воздуха, а нам воздух не нужен. А он по ночам возвращался на Землю и забирал других. Пока люди не устроили на него засаду, как на охоте. И когда он вернулся…

Эта история, как и другие, рассказанные Онком, мало его интересовала. Он даже не помнил ее окончания. Было там что-то о молнии. Онк говорил, что молния не исходит от человека. Чего он только не рассказывал!

Он выглянул. Солнце висело довольно низко, но до заката оставалось еще часа три. Не строил никаких планов. Даже не пытался. Ему некуда было идти. Онк вместе со своей Луной и молнией, с хорошими советами, вышел за месяц до него и не вернулся, но когда пришли за ним (они никогда не говорили заранее, когда это произойдет, но и так было ясно, потому что в каждый такой день с самого восхода солнца были слышны собаки. Как будто они об этом знали, даже раньше людей, и будто это от них зависело. Сказал об этом Онку, но Онк его высмеял. У собак, сказал он, почти нет мозгов, просто они видят, как с вечера люди достают ружья, чистят их, заряжают, подготавливают реактивные ранцы и провиант в дорогу), да, когда они пришли за ним, он встал и даже не посмотрел в его сторону, просто встал и вышел, как ему приказали. Вся свора зарычала в одну глотку, как бешеная. Затем послышались шаги, шли люди, а потом этот знакомый, быстрый, одновременно легкий и тяжелый, устойчивый топот, он отличал его от всех шумов, потому что тот был таким же, как звук его собственных шагов. Наконец вся эта орава удалилась, и наступила тишина. И он сидел в своем боксе и думал с удивлением, возраставшим с каждой минутой, подобно расходящимся по воде кругам, медленно, размеренно и неуклонно, что настанет день, когда ему самому придется так же побежать, а за ним пустятся в погоню люди и собаки, и сначала они дадут ему десять минут форы, а потом спустят собак [и последуют за ним].

Действительно, так и было. Он совсем не думал об Онке. То есть [почти не думал,] уже почти начиная думать, находил в себе что-то другое, потому что то было как дыра, [как бездна,] и он должен был быстро заполнить его чем-нибудь. И было чем. Удивлением, что то, чему назначено быть, то и происходит. Но поначалу-то этого нет, абсолютно, как будто никогда и не может произойти, но потом ведь случается. И что от этого нет спасения, что ничего нельзя сделать. И когда это его изматывало, он задумывался, так ли происходит с людьми? Потому что Онк говорил, что существует некое подобие, что они тоже думают, и мечтают, и чувствуют, и различают цвета, у них есть хорошие и плохие дни, и есть лишь одно отличие: что все принадлежит им. Не очень-то можно было с этим согласиться.

Потому что, если б он был человеком, сначала ребенком, потом загорелым мальчиком, потом мужчиной, то мог бы себе это отлично представить – даже слишком хорошо. Тогда же, в какие-то отдельные моменты, ему казалось, что это именно так, а эта его твердость, этот вес, эти беззвучные, раскаляющиеся круги нервной дрожи, неприятный отголосок движений – некая галлюцинация, болезнь, несчастный случай, кошмарный сон. Он видел себя в лесу и на живописных дорогах, и у озера, среди поющих и танцующих, и единственное, что его немного озадачивало и даже пугало, это была странность с едой, как они это называли, с этими разнообразными кусками и смесями, которые они измельчали снизу в голове, усердно и долго, а затем, увлажненное и перемолотое, полностью втягивали в себя. Да, это было непонятно и неприятно. Онк говорил, что они вынуждены так делать. Возможно. Но это не имело решающего значения и не в этом заключалось самое большее различие.

Потому что, если бы люди были точно такими, а именно абсолютно точно такими же, как он, они бы не охотились. И даже не потому, что это – как с едой. Впрочем, он мог бы прекрасно понять, что это большая игра, и обладатель своры собак и реактивного ранца чувствует свою исключительность и величие в амфитеатре известняковых гор, и что очень интересно прицеливаться и стрелять в убегающую и скрывающуюся на склоне фигуру.

Это-то он понимал. Это как раз мог представить. Но ведь не все, что можно представить, делается. Если бы действительно делали все, мир бы рухнул. Развалился бы. Должно существовать некое согласие между елями, скалами, водой, травой и небом, иначе это не было бы прекрасно. Иначе вообще этого могло не быть. Поэтому, будь он человеком, нипочем не охотился бы.

Солнце уже переместилось так, что край известняковой стены, в которой он застрял, залило золотым свечением. И он услышал голоса. И голос девочки.

И внезапно понял, что в действительности он все это время ждал ее возвращения. Не подумал об этом ни разу, но словно бы целиком и полностью был уверен в этом. И даже не как следствие того, что поскольку она заставила его спрятаться, и проложила ложный след, и увела тех к пропасти, и всех вместе с собаками и локаторами вывела в поле, то она захочет это как-то завершить и ради этого вернется. [Может, хотела его взять себе? Чтобы гулять вместе с ним? Чтобы был рядом, чтобы мог рассказывать, что он думает, что умеет делать?] [Конечно, это было невозможно. Но невозможным было и то, что она сделала, такие вещи никогда раньше не происходили. Но ведь она это сделала!] Он еще не различал слов, но по интонации понял, что мужчина – младший из охотников – спорит с девочкой, убеждает ее в чем-то, уговаривает. Голоса в предвечернем позолоченном неподвижном воздухе разносились далеко. Говорил, что это не для нее, что она еще слишком маленькая. А она отвечала, что если бы ушла, то они могли бы искать и год напролет, что она этого заслуживает. Что она уже почти взрослая.