А. В.Тимирева вспоминала, что «Хорват предлагал Колчаку должность командующего всеми морскими и речными силами при его правительстве». Однако адмирал был уже сыт Хорватом по горло и никаких назначений в его бутафорском кабинете не принял. Несколько большее доверие вызывало еще одно правительство, утвердившееся в Омске; оно вело свое происхождение от той же самой не собиравшейся «Сибирской Областной Думы», что и кабинет Дербера, но за ним стояли реальные силы Сибири и командование значительной группировки Чешско-Словацкого корпуса. Да и омский премьер-министр, адвокат П.В.Вологодский, лично приехавший во Владивосток, произвел, очевидно, довольно благоприятное впечатление на Колчака, который увиделся с ним 20 сентября.

«Вечером посетил меня известный своим героизмом перед требованиями, [выдвинутыми] взбунтовавшимися черноморскими матросами, вице-адмирал Колчак, – записывал в дневнике Вологодский. – Он очень сочувственно относится к деятельности Сиб[ирского] прав[ительст]ва, рекомендовал мне нескольких своих сослуживцев, находящихся теперь на Дальнем Востоке, для определения на службу. При расставании пожелал в моем лице Сиб[ирскому] правительству дальнейших успехов в насаждении государственности. Колчак произвел на меня очень приятное впечатление. Испитой и суровый на вид, он должно быть в душе очень добрый человек. Удивительно приятна его улыбка…»

Как видно из беседы (содержание которой, называя ее «визитом», адмирал передавал так: «от лица моряков и команд флота Владивостока заявил ему о признании Сибирского правительства»), Александр Васильевич действительно не строил никаких планов, связанных с Сибирью, и, рекомендуя своих сослуживцев, сам не сделал ничего, чтобы получить какую-либо должность. В сочетании с его неприкаянным положением и более чем стесненными средствами – он и ходил в поношенном штатском костюме – это не позволяет усомниться в искренности Колчака. В те же дни, 17 сентября, генерал Степанов составил подробный доклад на имя Алексеева, в котором, по словам адмирала, изложил «довольно детально положение вещей, создавшееся на Дальнем Востоке». Учитывая, что сам Степанов не собирался ехать в Европейскую Россию, допустимо предположение, что доставку доклада адресату брал на себя именно Колчак, для которого он становился своего рода рекомендацией: Степанов высоко оценивал заслуги адмирала и его государственную позицию в смутное время, – в профессиональных рекомендациях Александр Васильевич, конечно, не нуждался.

Кстати, упомянув о профессиональной, флотской репутации Колчака, нельзя не высказать и предположения, что стремление на Юг было для него попыткой вернуться на морскую стезю. Грядущее разворачивание операций на берегах Азовского и Черного морей ставило на повестку дня возрождение, после революционной разрухи, Черноморского флота, с которым у адмирала так много было связано. Однако вновь стать из сухопутного военачальника флотоводцем ему не было суждено…

Бывший «орловец» вспоминал, что их роту, стоявшую гарнизоном на одной из приграничных станций, «как-то вечером» выстроили на перроне для встречи поезда Владивосток – Омск: «… Мы радостно приветствовали Адмирала Колчака, вышедшего из заднего – служебного салон-вагона. После приветствия Адмирал медленно шел вдоль фронта, как всегда, суровый и подтянутый, держа руку у головного убора… Дойдя до флангового, он быстро повернулся обратно, дошел до середины роты, поблагодарил за встречу и сказал: “Г. г. офицеры, гардемарины, юнкера и кадеты, мой путь лежит через Сибирские степи к генералу Деникину на юг. Это мое желание, а как оно будет выполнено, не знаю. Говорю вам это потому, что, как вы видите, вряд ли нам удастся скоро встретиться, и удастся ли вообще”. Дальше он поблагодарил нас за совместную службу и, попрощавшись, медленно пошел вдоль фронта к своему вагону, и поезд тронулся… Громкое “Ура” продолжалось долго, т. к. Адмирал стоял, пока было видно, на задней площадке и держал под козырек»…

Этот период – с весны 1917-го до конца лета 1918 года – стал для адмирала Колчака, наверное, одним из тяжелейших. Несбыточные мечты, рухнувшие надежды, безрезультатные усилия для такого эмоционального и впечатлительного человека, каким представляется нам Александр Васильевич, должны были оказаться поистине невыносимым грузом, страдания от которого еще усугублялись жестким, даже жестоким отношением адмирала к самому себе. И то, что он надломился, но не сломался, то, что страдание, сквозящее в его глазах и охватывавшее его душу, не лишило его воли и стремления к действиям, говорит прежде всего о силе и мужестве этого человека. И после всего пережитого и перечувствованного удивительна не развившаяся вспыльчивость, которая порой заставляла его срываться на крик или ломать карандаши, подвернувшиеся под руку, – удивительна та самоотверженная готовность, с какой он вновь примет на себя тяжелый крест.

Ибо главные страдания все-таки были еще впереди.

Адмирал Колчак прибыл в Омск примерно 10–13 октября, – как он думал, всего лишь проездом на Юг России. Мы приводили уже немало доводов, почему его намерения кажутся нам искренними, а сейчас добавим еще, что Анна Васильевна все это время оставалась в Японии: действительно, подвергать ее риску путешествия по уральским степям или охваченному войною Кавказу Колчак вряд ли мог, а приезжать с ней к жене было бы по меньшей мере бестактно, даже если Александр Васильевич намеревался немедленно начинать бракоразводный процесс [63]. Незадолго до отъезда из Владивостока адмирал имел беседу с героем недавних боев, также отправлявшимся на запад, – чешским генералом Гайдой, и содержание беседы вновь свидетельствует в пользу того, что к «сибирским» делам Колчак в это время подходил с относительным равнодушием.

Радола Гайда (Рудольф Гейдель, а по-русски – Родион Иванович), 26-летний обер-лейтенант австро-венгерской армии, капитан медицинской службы армии черногорской и капитан Чешско-Словацкого корпуса, несмотря на вполне мирную профессию аптекаря, нашел себя именно на войне, причем в должности строевого офицера. Обладая тактическим чутьем, решительностью, готовностью к ответственности за рискованные поступки, он отличился в летних боях 1917 года, а в 1918-м по заслугам стал генералом, с боями проложив дорогу от Ново-Николаевска в Забайкалье. Однако наряду с несомненными достоинствами Гайда отличался чрезмерной амбициозностью, большим самомнением и неуживчивостью, что легко создавало ему врагов.

Вот и в сентябре 1918 года, приехав во Владивосток триумфатором, новоиспеченный генерал немедленно начал вмешиваться в чужие дела, вследствие чего, быть может, вскоре почувствовал себя неуверенно. Поэтому в частной беседе с Колчаком он и поднял вопросы, казалось бы, не совсем уместные и в любом случае не имевшие тогда реального продолжения. «Говорилось им о возможности передачи командования всеми русскими и чешскими военными силами в его руки; на его вопрос о моем отношении к этому я сказал, что если большая часть сил принадлежит чешскому командованию, то возможна передача ему и командования всеми силами… – рассказывает Александр Васильевич. – Гайда высказал и мысль о необходимости создания военной диктатуры, о которой я в свою очередь говорил ему, что диктатура эта мыслима лишь при наличности большой и объединенной военной силы». Пребывавший не у дел адмирал (он сделал и «формальное заявление» о выходе из состава правления КВЖД, хотя дата его не вполне ясна), чье положение частного лица подчеркивалось штатским костюмом, вряд ли вообще понимал, почему победоносный чешский военачальник вдруг заинтересовался именно его мнением об управлении Сибирью и сибирскими войсками; быть может, Колчак решил, что Гайда прочит на роль диктатора самого себя, – однако в этом, судя по всему, ошибался.