Я хотела ответить ему что-нибудь резкое, но потом, внезапно посмотрев ему в глаза, поняла, что он, наверное, прав. И в глазах у него стояла такая застывшая боль, что я, сама не зная почему, спросила:

— А дети у вас есть?

— Дочка, — ответил он. — Но бывшая жена и ее новый муж не очень часто позволяют мне с ней видеться.

— Я поеду с вами на Эльбрус, — решительно сказала я: — Такие, как мы, должны помогать друг другу.

Он посмотрел на меня не сказать чтобы с удивлением, а с какой-то мудростью во взгляде, напоминающей мудрость старых животных. Хотя он был еще далеко не стар, я в сравнении с ним ощутила себя вдруг сильной и молодой.

Сауна и несколько часов в постели пошли мне на пользу, и, когда на следующий день я объявила Сереже, что еду с Михаилом на Эльбрус, он не расстроился.

— Ну а я тогда покатаюсь с Наташей и Леной. Ты не возражаешь?

— Лена — это та, что в комбинезоне цвета металлик?

— Откуда ты знаешь?

— У меня особый дар угадывать имена. — Я усмехнулась собственной памяти.

Ведь тогда, через два месяца после возвращения с Чегета, я все-таки позвонила Вадиму. Сам он хранил полное молчание. Позвонить ему меня вынудили обстоятельства: выяснилось, что тошнота моя была связана вовсе не с разреженным воздухом, а с другой, физиологической, причиной.

— Знаешь, — сказал он мне, — это очень некстати.

Я собираюсь жениться на одной из тех девушек, с которыми мы познакомились тогда на Чегете. Я думаю, лучше прямо сказать тебе об этом.

Он произнес это, а я еще слышала совсем другие слова. Уверенным и мягким шепотком он уговаривал меня, чтобы я ничего не боялась! Он говорил, что мы сразу поженимся, если что-нибудь будет!

— Ты собираешься жениться на девушке, что была в голубом комбинезоне? — зачем-то спросила я. Вообще-то мне было на нее абсолютно плевать.

— Ты что, подглядываешь за нами? — зло спросил Вадим. — Ты не ошиблась, она была в голубом. Но если ты попробуешь…

— Не бойся, — сказала я и повесила трубку. Больше я не видела Вадима. И он меня не видел. И жизнь, которую я прожила без него, принадлежала только мне, и я в ней была по-своему счастлива. Если бы не нынешняя поездка, я даже не вспомнила бы, что с этим человеком было связано столько трудностей, слез и переживаний. Но в конце концов, то, что я сейчас приехала сюда с Сережей, свидетельствовало только о том, что я с честью вышла из них.

Михаил уезжал раньше нас на три дня. Оставшееся до его отъезда время я проводила с ним на Эльбрусе. Кататься там оказалось для меня действительно и легче, и приятнее. Казалось, лыжи поворачивали на снежной равнине без всяких усилий с моей стороны, а бугристый выкат к подъемнику не шел ни в какое сравнение с чегетской «трубой». Я даже начала уважать сама себя, тем более что Михаил нисколько не кичился своим умением кататься, а просто не развивал большой скорости, стараясь держаться рядом. Мы свободно выписывали синусоиды на снегу, то расходясь, то снова сближаясь, и я наконец поняла всю прелесть катания на больших настоящих горах, а не на подмосковных заячьих горках. Ему не приходило в голову сказать мне: «Посиди в кафе, пока я не накатаюсь». Хотя катался он намного лучше меня. Когда я уставала, мы вместе спускались к подножию, заходили в какое-нибудь кафе. Впрочем, в конце концов мы облюбовали одно тихое и уютное место, пили там глинтвейн и ели плов — необыкновенно вкусный, приготовленный тут же, в огромном котле, с барбарисом и чесноком целыми головками. Мы разговаривали: о том о сем, даже о политике, но никогда о прошлом. Я не упоминала о своем знакомстве с Вадимом, он не рассказывал о Своей жене. Но наступил последний день перед его отъездом. Как печальны расставания! Как много переживаний с ними связано! За несколько дней я почувствовала, что этот человек стал мне во многом близок, и расстаться с ним с улыбкой, как в тысячах подобных случаях, как в песнях Визбора, мне было бы трудно. Я решила вообще не ехать с ним в последний день на Эльбрус. Да и Сережа стал на меня коситься. Его подружки не отставали от него, но утром он вдруг объявил, что хотел бы сегодня кататься вместе со мной.

— Прекрасно! — сказала я ему. — Съездим на Чегет.

Тут к завтраку спустился Михаил.

— Доброе утро! На Эльбрусе сегодня должно быть изумительное катание! — громко сказал он всем присутствующим, в том числе мне, Сереже и девушкам, которые заняли стратегическое место поближе к нам, поменяв свой столик.

Я промолчала, а Сережа сказал запальчиво с набитым омлетом ртом:

— Что это вы все на Эльбрусе да на Эльбрусе! А на Чегете покататься слабо?!

— Почему слабо? — Михаил спокойно стал намазывать хлеб маслом. — Я катался и там, и там, но на Чегете сложнее. У меня временами побаливает спина, а хочется получить максимум удовольствия. Не все любят бугристые склоны. — И эта его бескорыстная мысль, выраженная так просто и ясно, сразила меня. Конечно, он прав! Тысячу раз прав! Зачем мне тягаться с теми, кто заведомо превосходит меня возможностями? Ну, не умею я порхать по этим буграм, как другие, ну нет у меня ни сил, ни практики — так что же теперь гнобить мне себя за это до конца жизни? Какая я дурочка была, что переживала так из-за этого неумения, когда каталась здесь с Вадимом! И какой молодец этот Миша, что прямо говорит о том, что есть на Самом деле, и не хочет казаться другим — крутым — горнолыжником. Он такой, какой есть.

Девушки помахали Сереже рукой:

— Ты идешь?

Он посмотрел на меня нерешительно.

— Мы ведь хотели кататься сегодня вместе?

Михаил под столом мягко взял меня за руку.

— Не надо ему мешать! — чуть слышно одними губами прошептал он. Я решительно выдернула руку и посмотрела на него так, что он стушевался, быстро допил свой чай и ушел. И Сережа тоже ушел, посмотрев на меня просяще:

— Ну, пока ты собираешься, я спущусь разочек с девчонками?

Я смогла только неопределенно пожать плечами. Он просиял:

— Тогда увидимся в «Ае»!

Опять этот «Ай»! Эти его сплошные прозрачные окна, эти его сугробы и скамейки полукругом, на которых назначались свидания и демонстрировались фигуры. Эти альпинисты и барды, поющие голосами, хриплыми от чрезмерного количества водки и коньяка. Но я все-таки поднялась к нему. На сей раз общество горнолыжников сосредоточилось вокруг нового пришельца с гитарой — полноватого человека с томным лицом и без горнолыжного снаряжения.

— Спой нам «Кукушечку»! — окружили его девушки за тридцать, как раз из того поколения, которое было юным в пору моего пребывания здесь с Вадимом.

Бард долго ломался, отнекивался, говорил, что он не спал и пел в концертном зале всю ночь напролет, но наконец, поддавшись уговорам, затянул таким же томным голосом: «Ты скажи, кукушечка, сколько мне осталось…»

Я смотрела сбоку на мешки под его набрякшими веками, на раздвоенный кончик носа, с которого то и дело вниз на гитару стекали капли — бард был к тому же простужен, — и думала, что при такой жизни ничего нет удивительного в том, что хочется правильно распорядиться оставшимися годами. Я прислонила свои сложенные лыжи к специальной круглой стойке и поискала глазами место, куда бы присесть. Присесть мне нужно было надолго, как всегда, я в этом просто не сомневалась, поэтому выбрала место у края стола, у окна, подальше от входа. Народу по причине сравнительно раннего часа в «Ае» было еще немного, и сидевший с другого края бородатый человек в толстом свитере и горнолыжных ботинках последней, самой крутой, модели неопределенно махнул рукой в противоположную сторону, где сиял ледяной шапкой Донгуз-Арун, и неопределенно сказал мне: