В Константинополе во время гонок на колесницах страсти всегда накалялись. На первый взгляд, восстание «Ника» – это череда протестов, спровоцированных партиями колесничих, а именно – «синими» и «зелеными». Они толпились на ипподроме, крепко связанные классовыми, социальными и материальными узами, словно городские племена. Их узнавали по разноцветным рукавам экстравагантного свободного покроя, и в новом SPQR («Сенат и Народ Рима») они являли собой P – populus, народ. Обычно эти спортивные группировки боролись друг с другом (в VI в. в театре Константинополя «зеленые» поубивали 3000 «синих»){369} и лишь в исключительных случаях действовали сообща.

Под закругленным торцом ипподрома можно пройти – через увитую плющом дверь, по слезящимся ступенькам, мимо призрачных голубей, по хрустящим под ногами треснутым камням – в самый центр событий, где встречались лидеры колесничих, обсуждая тактику и готовя свои команды к борьбе{370}. Люди примыкали к той или иной партии под влиянием тех или иных обид или побуждений: из преданности своему deme (территориальной единице города), политического разочарования, богословских соображений. Или – для установления деловых связей.

Искрой, из которой (в тот самый день, когда жители должны были праздновать основание Константином Нового Рима) разгорелось восстание «Ника», похоже, стали налоги и непопулярные законодательные реформы. По наследству Юстиниану досталась изнурительная война с персами на востоке. Чтобы покрыть расходы на военные походы, он поднял налоги. За первоначальным успехом, победой под командованием Велизария, последовало позорное, повлекшее большие затраты поражение.

Народ и солдаты – от Кавказа до Дуная – волновались. Вести о бедах на восточных и западных границах тут же дошли до города. Поднялась череда мелких восстаний. Семерых приговорили к повешению, но двое из них почти чудом спаслись – они были на волосок от смерти, но виселица рухнула. Толпа унесла их прочь, а сочувствующие им монахи (один – сторонник «зеленых», другой – «синих») подобрали беглецов. И тогда двое мятежников забаррикадировались в церкви Святого Лаврентия в городском районе Петрион (его еще называют Платеями){371}.

Обычно партии колесничих в Константинополе соперничали, направляя тем самым жизнь в городе. Теперь же они – с благородством Дон Кихота – объединились и пронзительно взывали к христианскому милосердию. И «синие», и «зеленые» ворвались на ипподром, туда, где народ встречался обычно с императором – по инициативе своей или его. Они горланили новый призыв: «Да здравствуют “зеленые” и “синие”!» Юстиниан не явился, и, несмотря на жгучий январский мороз, страсти накалялись. Вспыхнуло первое из череды серьезных восстаний.

Участвовали все: от плебса (всегда охочего до предлагаемых на ипподроме хлеба и зрелищ) вплоть до сенаторов. Стоит задаться вопросом: то ли это – голая отвага hoi polloi, то ли обиженные сенаторы воспользовались случаем и подлили масла в огонь (не революция, а, скорее, внеплановый переворот).

Правителей Константинополя величали такими титулами, как clarissimus, spectabilis, illustris, gloriosus и даже gloriosisimus. После того, как Константин ввел их как «новых людей», правящие династии Константинополя высоко поднялись по социальной лестнице. Юстиниан же – не будем забывать – не скрывал своего крестьянского происхождения. Его простонародные корни и любовь к грязной уличной танцовщице, как известно, оскорбляли чувства многих членов сената. По иронии судьбы, во время восстания множество его самых яростных противников из числа аристократии укрывались в его дворце – среди них был и главный источник сведений об этих событиях, Прокопий.

Бунтовщики окружили Преторий и подожгли его, освободив его пленников. Тогда Юстиниан прибег не к кнуту, а к прянику: проявив царское милосердие, он разрешил продолжить состязания на следующее утро, в среду 14 января. Но мятежников было не так-то просто подкупить, и вместо того, чтобы осветить ипподром своей радостью, они взялись за факелы. Для подавления мятежа отправили Велизария, а Юстиниан – как полагают некоторые, от отчаяния – пошел на уступки. Он сделал козлами отпущения нелюбимых народом чиновников: Трибониана, сыгравшего важную роль в составлении Кодекса Юстиниана, Эвдемона, который арестовал первых мятежников, и коварного церковника Иоанна Каппадокийского{372}.

В пятницу, 16 января, когда пожар добрался до древнего собора Святой Софии, император понял, что ему эта задача не по плечу, и вызвал в город для подавления мятежей отряд готов, аналог нынешних штурмовиков. На следующий вечер Юстиниан выставил из дворца двух аристократов: Ипатия и Помпея. Они тут же принялись подстрекать народ, предлагая себя в качестве подходящей замены у руля власти. Их изгнание из дворца – странный поступок, и ни одному историку не удалось найти ему убедительного и рационального объяснения. Может, Юстиниан просто обиделся на них? И надеялся, что Ипатия с Помпеем, этих надутых мальчишек, толпа разорвет в клочья? Может, это был приступ слепой ярости или сведение счетов? Или расчет убить двух зайцев, предложить толпе мишень, чтобы загнать мятежников в одно место, а потом перебить всех?

Чем бы ни руководствовался Юстиниан, на следующее утро настроение у него, похоже, улучшилось. Император снова показался над ипподромом и на Библии поклялся перед ропщущей толпой, что на этот раз он прислушается к народным требованиям и помилует мятежников. Благородные обещания, но – у толпы было свое мнение на этот счет.

«Зеленые» и «синие», объединившись, провозгласили истинным наследником императорского трона Ипатия, племянника императора Анастасия I. 18 января на возвышении kathisma на него возложили ожерелье, и толпа приветствовала его как императора: последовал совершенный хаос. Юстиниан запер выход с kathisma во дворец и скрылся.

К этому времени большая часть города была объята пламенем, а наскоро собравшийся совет мятежников обсуждал, атаковать ли дворец. Юстиниан был готов, захватив с собой деньги, бежать – совсем как премьер-министр Эрдоган, который в 2013 г. во время пожара в парке Гези улетел в Марокко. Возможно, как и в случае с Эрдоганом, отсутствие Юстиниана пошло ему на пользу – ведь благодаря этому он оказался не связан с насилием, и все действия можно было приписать распоряжениям других лиц.

Проложить маршрут бегства было несложно – через морские ворота дворца Буколеон. Их проем едва виднелся на поросших склонах, спускающихся к Мраморному морю, а пользовались ими самые высокопоставленные чины. Корабли стояли наготове. И тут вступила Феодора, обнаружив, по словам ее биографа Прокопия, как выдающееся упорство, так и глубокие познания в области античной риторики:

«По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение, и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тому, кто появился на свет, нельзя не умереть, но