Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Звонок во входную дверь. Шурка Маневич, которую уже два года не пускают к сыновьям в Америку, открывает. А что, кстати, Шурка удивляется? Забыла, что во время войны работала на перлюстрации писем с фронта в военной цензуре? Тогда она считала себя крутой, получала на престижной и нужной работе в 'органах', особые карточки, а сейчас … забыла обо всем, в Америку хочет? А 'органы' ничего не забывают. Да, ладно. Выпустят ее, тем более, что Шуркин старший сын до сих пор агент, живет на Брайтоне и старается быть полезным. Его долго не выпускали, а потом вдруг выпустили. Чем, интересно, было обусловлено такое 'вдруг'? Шурка не хочет об этом думать. Была коммунистка, а стала правоверная еврейка, иврит учила. На черта ей иврит, если она в Израиль не собирается. Выпустят-то ее – выпустят, но пока пусть посидит, слишком у нее много связей в этих кругах.
Люба всех знала, как облупленных, но никому не сочувствовала, не чувствуя себя своей среди евреев-отказников. А где она была 'своя'? Нигде. Наплевать. Надо играть за себя и выживать. Простое правило.
Дверь открылась, вошли двое англичан из Дейли Миррор. Люба их знала и сама пригласила. Быстренько взяли петицию, сфотографировали ее передачу. Сделали еще несколько фотографий сидящих на полу женщин, записали имена, в том числе и Любино. Пусть ее упомянут, так надо для дела. Она видный представитель движения, ей доверяют, через нее происходят связи с иностранной прессой. Пять минут и все дела. Корреспонденты уезжают, можно считать, что акция удалась. Теперь пусть соседи звонят, куда хотят.
Как только закрылась дверь за журналистами, дядя Егор, муж Матрены Ивановны решительно вышел к телефону. Люба лично знала всех Симиных соседей и была на сто процентов уверена, что кто-то из них был осведомителем по этой 'нехорошей' квартире. Скорее всего вот этот дед Егор. Кем он там раньше был, небось лагерным надзирателем или вахтером, очень уж бдителен. Ну да, набрал телефон милиции. Все прислушивались к его речи: 'сидят тут … не знаю … человек сорок … откуда мне знать … приезжайте … мешают, еще как … совсем обнаглели … '
И пятнадцати минут не прошло, как приехал наряд … И вся остальная процедура. Любу забрали в автобус, она сопротивлялась, ее тащили, и пару раз стукнули по спине, пытаясь вывернуть руку. Это все видели. Так и надо. Наутро выпустят, ничего страшного. Она же – борец за правое дело, ей доверяют.
Скоро она подключится к организации голодовки отказников в приемной Президиума Верховного Совета. Подобные акции будут организованы в других городах. Люба корректировала усилия активистов, и списки с их фамилиями передавала Андрею Ивановичу. Контора не могла акции помешать, но ни один ее этап не был для гебистов неожиданностью. Велась большая игра, Люба в ней участвовала, ею были довольны обе стороны, она к этому и стремилась. Крови на ее руках не было. Вот, рассказывали, несколько лет назад в Ленинграде было раскрыто 'самолетное' дело, об угоне самолета из аэропорта 'Смольное'. Угон не состоялся, но активистов Дымшица и Кузнецова расстреляли. Кто-то же их выдал. Люба была рада, что это была не она, а вот если бы … она старалась об этом не думать. После 'самолетного' дела, движение резко активизировалось, Люба следила за оживлением в рядах отказников и докладывала обо всех подвижках руководству. Ночью, засыпая, она мечтала о том, как она уедет из страны и как все у нее будет хорошо … а потом …
Гриша почувствовал, что устал. Судьба 'ночной' героини его интересовала. Кто она? Как ей живется? В чем суть ее предательства? Стукачка? Агент? У нее нет никакой идеологии, то-есть как ее судить, с какой точки зрения? Все-таки она сволочь … надо сделать ее по-человечески понятной, мотивировать все ее поступки, а потом читатель сам ее должен осудить, примерить на себя ее пример. 'Черт, ну какой читатель? Кто мой читатель?' – Гриша сам себя одернул, привычно осуждая себя за одержимость идеей, которую некому с ним разделить. Он сам себе читатель, а еще – Валерка … Ну что он копья ломает? Зачем? Ради кого? Не может иначе? Ну что за распущенность!
Ну пусть 'распущенность' … писать Гриша устал, но перестать думать о своей первой 'серии' он не мог. Надо сделать так, что Люба с одной стороны хочет, чтобы все для нее кончилось, чтобы она наконец уехала в Америку и зажила своей настоящей жизнью, но с другой стороны она душою со своими братьями-евреями. Вроде ей все равно, они не верит в их идеалы, но привыкла к этим людям, болеет за них, таких взбалмошных, нелепых, наивных. Как глупо сражаться с системой? А может и не глупо … они систему расшатывают, и когда-нибудь расшатают. А майор? Обходительный и подтянутый Андрей Иванович, который всех их дергает за ниточки и у него получается … может он прав? Все останутся в своей стране. Все уехать не могут. Это неправильно. А евреи считают себя особенными. Да, что в них такого особенного? Так … так … ее размышления, моральный выбор, ангажированность … не забыть все это изобразить. И другой аспект: Любин, склонный к авантюризму, характер. Она идет по краю, ее могут раскрыть, она может проколоться, а этого нельзя допустить.
Люба же понимает, что способствуя ее отъезду в Америку, контора имеет на нее планы. Они вовсе не собираются оставлять ее в покое, уверены в сотрудничестве. Она их боится и бросает им вызов. Она – игрок, любящий игру не за смысл, не за выгоду, а как деятельность … Кто выиграет, можно ли вообще выиграть, или игра в такую игру не может хорошо закончиться по определению. Какая там может быть концовка? Надо подумать … так, ладно.
А другие серии …? Какие еще сны, про кого? Ну, что-нибудь драматичное и броское … нищая, живущая в притоне, который крышуется профессионалами. Неплохо. Большой потенциал ужасов быта, и жестокости … Потом сон о хирурге, у которого каждый день умирает на столе пациент. Он все делает правильно, и вроде бы не виноват, но человек умирает
