— Тоже мне коллекция. Уроды какие-то, — бросил Саныч. — И сама ты уродка, Варька. Шлюха хорошая. Ты навроде мачехи моей дражайшей. Одного поля вы ягоды с ней — шлюхи, извращенки чертовы… Не пойму я, что в тебе Виктор такого нашел, что никак от себя не отпускает?

— И никогда не поймешь, парниша. Мозги сломаешь — не поймешь. И того не поймешь, что папаша твой в мачехе твоей нашел. Не дано тебе этого понять. — Голос Варвары стал злым. — Для того чтобы понять это, кровь надо в жилах иметь, а не воду дистиллированную. Не кефир прокисший. Я уродка, надо же… Приговор мне вынес. Язык свой поганый прикуси — думаешь, я про тебя ничего не знаю?

— Виктор говорил как-то, что настоящее, истинное уродство — это такое же чудо природы, достойное восхищения, как и красота, — перебила ее Лиля. — Только уродство гораздо реже встречается. Я запомнила, как он это говорил. Это не внешности касается, а внутреннего состояния души… Алексей… Алексей Макарович ему ответил, что он тоже с этим согласен, только это грех смертный — так думать, уж он-то знает. Про это, что он знает, я что-то не очень поняла, но все равно запомнила.

— Да ты все вечно запоминаешь, что он с бодуна болтает, — хмыкнула Варвара. — И чего такого твой Жданович знать может? Я вот одно знаю: все его прошлые бабы были картинки. Не то, что ты — золушка-замарашка.

— Я же сказала: не о внешности шла речь, а о внутреннем состоянии, — повторила Лиля. — А тебе надо обязательно напомнить мне про его баб?

— Да плюнь ты, я же говорю — уродина она, уродина и змея, шлюха, — сказал ей Саныч. — Не слушай ты ее. Ты, Лилька, нас тут вообще всех поменьше слушай. У нас у всех мозги с пауками большими. У каждого — свои пауки. Ты делай так, как сердце тебе подсказывает. Хочешь, притчу скажу? У одного мастера дзэн учились несколько монахов и монахиня. И была она красивой — эта монахиня, несмотря даже на бритую голову и рваные свои лохмотья. Один монах влюбился в нее и написал ей тайное письмо. Она не ответила. А на утренней молитве в присутствии учителя и всех монахов встала и обратилась к влюбленному: «Если ты правда меня так сильно любишь, подойди и обними меня здесь, сейчас».

— Да, слушай его, Лиличка, слушай нашего просветленного. Беги к Лехе, он в каюте, пьяный боров… Ну беги, обними его. А он пошлет тебя на три буковки. — Варвара что-то уронила на пол. — Эх вы! Это вы уроды-то, а не я. Уроды недоделанные. Знаете, где вам обоим место с вашими идеями? Где-нибудь на планете Ка-Пэкс долбаной, а не здесь. Ты, Саныч, если ты такой весь из себя у нас моралист, что же ты сам-то не… — она не договорила. Увидела Мещерского, неосторожно приблизившегося к окну. — А, наше вам… Подслушиваешь? Ах ты, хмыреныш любознательный… Ты откуда здесь взялся?

— Это напарник Лехиного охранника, они машину пригнали, — сказал Саныч. — Чего ты орешь-то на него?

— Чего я ору на него? — Варвара встала с дивана, где она сидела среди подушек, подошла к окну, сверля Мещерского своими зелеными глазами. — Чего, значит, я ору…

Мещерский смутился — он ведь действительно подслушивал. Чем-то этот пустой разговор его сильно заинтересовал.

— Простите. Я случайно, — сказал он.

— Случайно он. Ах ты, сукин кот, — Варвара тряхнула волосами. — И таких сукиных котов Витька в няньки Лехе нашему нанял! Да с такими сукиными котами охранничками на него не одно — пять убийств менты повесят.

— Почему пять? — спросил Саныч. — С чего это ты взяла, что пять?

Его тон заставил Мещерского насторожиться. Но ничего интересного больше он не услышал.

— Пойду Марусю будить, пора, — сказала Лиля, тоже поднимаясь. — Мы с ней после обеда клетки попугаев чистить будем. Саныч, ты уж помоги нам, пожалуйста. А то они злые, щиплются, когда их достаешь. А самочку-кореллу надо ветеринару показать, когда на Речной снова вернемся. Она что-то на пузе у себя все перья повыдергала.

— Лысопузый попугай бывшего лидера группы «Крейсер Белугин» — лот под номером 125, — фыркнула Варвара. — Ах, Лилька, на какое бабло нам ветеринаров нанимать? Скоро сами, как попугаи, все перья на себе повыдергаем, продадим этот плавучий нужник и двинем в разные стороны. Витька кредит банку должен колоссальный. Он ни шиша не зарабатывает, только тратит. Я тут сунулась счета смотреть — куда только деньги утекают, на какую-то охрану, каким-то детективам. Не понимаю, о чем он вообще думает. Такое впечатление, что будущее его просто не колышет. Никак заразился от тебя, Саныч, черным твоим депресняком, что каждый наш день — последний.

— Это не депресняк. Это очень может даже стать правдой. Но тебе это, Варька, не грозит, — усмехнулся Саныч. — Ты будешь жить долго. Сейчас твое время наступает.

С причала посигналили — приехал капитан Аристарх, красный, распаренный, как веник. Сауна, видно, пошла ему на пользу.

— Явились, красавцы? — бросил он понурым Кравченко и Мещерскому. — М-да, мы уж и не надеялись лицезреть. Грубо работаете, асы столичные. Асы — это шутка, — он щурился, — на свой счет не принимайте. Витюху ждете? Он сейчас приедет, полный отчет с вас спросит за свои кровные.

Он как в воду глядел: не прошло и четверти часа, как у трапа остановилась, лихо развернувшись, пыльная «Ауди». Кравченко и Мещерский увидели Долгушина. Он выгружал с заднего сиденья какие-то яркие коробки и пакеты.

— Папа, папа, мой папа приехал! — мимо Кравченко и Мещерского тугим колобком прокатилась звонкая, розовая от послеобеденного сна Маруся. Долгушин, нагруженный покупками, поднялся на палубу. Маруся подбежала, подпрыгнула, повиснув обезьянкой у него на шее. Он как-то сразу уронил все свои коробки, словно и не боялся что-то там разбить или сломать, обнял девочку, подкинул ее вверх.

— Как дела, хозяйка моя? — спросил он.

— Класс, — Маруся не унывала. — Почему у тебя щеки колючие? Это волосы растут да?

— Борода, не успел я, Маруська, побриться. Подарки тебе поехал покупать. Вон сколько подарков, смотри.

Маруся взглянула на палубу, на ворох покупок и еще крепче обняла его за шею:

— Не уезжай больше никуда. Не хочу подарки, хочу, чтобы ты был. Хочу ласточкой летать. Мы про Филомелу и Прокну читали, хочу как Прокна быть — ласточкой.

— Есть, летаем ласточкой. — Долгушин бережно поднял на руках ее маленькое тельце, закружил по воздуху.

Маруся завизжала, широко раскинула ручки, явно подражая ласточке. Мещерский наблюдал эту сцену со странным чувством. Его поразило, что Маруся знает миф о Филомеле и Прокне, что Долгушин разрешает ей, такой маленькой, знать подробности этой кровавой и спорной греческой сказки, о которой не все взрослые имеют представление. Еще он заметил, что Долгушин явно навеселе. Он наткнулся на его взгляд — Долгушин словно только что заметил их с Кравченко, опустил девочку на палубу:

— Вот, дочура, зови Лилю, несите все это в каюту. Примеришь обновки — мне покажешься. — Он оставил Марусю у груды подарков и шагнул к Кравченко, дохнув на него алкоголем. — Ну, здорово, приятель.