— Понятия не имею, — прошептал старик. — Ты сделала… страшную вещь со мной, Гонэл. А ведь я служил тебе.

— Еще кому? — спросила она бесстрастно, поднимая брови.

— Не понимаю.

— Кому еще ты служил?

— Не понимаю.

— Кому, кроме меня?

— Не понимаю…

Денис подошел к безымянной девушке, и ему показалось, что она больше не дышит. Он обхватил ее здоровой рукой, приподнял так, чтобы она могла навалиться на его плечо, и закричал:

— Снимите же, наконец, ее с этой цепи!

Настоящая история трех старых друзей,

из которых один убил другого,

а последний пропал без вести

Помните ли вы те дни, когда на стенах замка еще не появились барельефные каменные звери, озаряемые солнцем попеременно, и особенного — дракон, растопыривший когти над воротами? Кажется, так обстояли дела еще совсем недавно, но нет, смотрите-ка, прошло уже больше двадцати лет, и большинство нынешних обитателей замка даже не подозревает о том, что были такие времена, когда этих зверей не было.

Служили каменные фигуры для распознавания времени суток и для украшения, чтобы любоваться. Но имелось еще третье, главное, их назначение, и как всякое, что являлось наиболее важным, оно оставалось скрытым для всех людей и всех эльфов, — кроме тех, кто просто знал об этом.

Это были печати. Они закрывали вход в замок любому, в чьих жилах имелась нечистая троллиная кровь.

Как-то раз Гонэл захотела убедиться в том, что печати действительно убивают троллиное отродье, — убивают вернее, чем меч, но тайными способами, человеку и эльфу не открытыми, — и приказала доставить ей тролля. Она велела запереть его в замке под тем предлогом, что хочет кое о чем спросить пленника; однако допрос был отложен до утра, а утром тролля обнаружили мертвым. Печати, под которыми его провели накануне, уничтожили своего врага.

Для тех, кто родился за Серой Границей, вход в замок отныне был надежно закрыт.

Оставалась только одна лазейка, но о ней позже…

* * *

Был человек по имени Эопта. Он был крестьянином, потомком и сыном крестьян, и если имелось на земле что-то, что он считал достойным своей ненависти, так это была крестьянская доля.

Череда бессмысленных тяжелых работ лежала на его спине непосильным грузом, и с каждым годом он все ниже наклонялся под ношей. Но поскольку он родился крестьянином, ум его оставался весьма ограниченным, а глаза не видели дальше распаханного поля, которое и без того простиралось до самого горизонта и даже немного сползало за край обозримого.

Часть этого поля принадлежала Эопте, часть — другим людям его деревни. Там, где прочие видели плодородные почвы, Эопта видел лишь грязь, пачкающую его сапоги.

Но ужаснее всего было то, что время в крестьянской жизни топчется на месте. Оно не развертывается широкой, разноцветной лентой и не летит вдаль, как стрела, мимо все новых и новых земель, лесов, замков, даже, может быть, городов; нет, оно тупо вращается по кругу, точно мельничный жернов, снова и снова неловкой поступью вышагивая по одной и той же замкнутой дороге: от весны до осени, через безнадежную зиму.

«Если таково бессмертие, — думал Эопта, — то лучше уж отказаться от бессмертия. Что это за бытие, в котором ничего не происходит, кроме заранее известного!»

С такими мыслями он однажды ушел из своей деревни, и никто из односельчан его больше никогда не видел. Клочок общего поля, принадлежавший Эопте, не распахивали и не засеивали, так что он оставался невозделанным и год от году все больше дичал, пока наконец не перестал быть плодородным и не превратился в плешь.

А Эопта переходил с места на место и чутко осматривался по сторонам, а также прислушивался к себе: он боялся пропустить момент, когда жизнь его перестанет выписывать бессмысленные круги и, развернувшись, полетит вперед. Но все оставалось скучным и серым, одна таверна сменяла другую, один временный заработок перетекал в другой, и скоро Эопта с ужасом понял, что даже бродяги и наемники ходят по кругу, потому как все в их существовании подчинено смене сезонов. Даже войны велись с достаточной регулярностью…

— Что же не обладает постоянством? — спросил как-то раз Эопта случайного спутника, встреченного им на дороге.

Тот — бодрый старик в хорошей одежде — рассмеялся:

— Странный ты парень, как я погляжу!

Эопта насупился:

— Что же во мне такого странного, приятель?

— Все люди ищут постоянства, потому что боятся неизвестности и перемен.

— Если я чего и боюсь, — сказал Эопта, — то как раз обратного. Я думал, что, став бродягой без имущества и постоянного занятия, я не увижу одну и ту же вещь дважды. Но вот прошло несколько лет, и я опять замечаю себя в кругу одних и тех же забот! Я помню, что весной можно неплохо заработать на огородах, летом любой отряд охотно примет к себе лишнего солдата, а осенью меня ждут на уборке урожая в паре деревень к северу отсюда… Проклятье! — с болью воскликнул он. — Я ведь ненавижу сельский труд, и все-таки вынужден им заниматься у чужих людей, чтобы не умереть с голоду.

Он помолчал, разглядывая камешки у себя под ногами, а потом прибавил:

— Зато я в любой момент могу уйти, потому что нигде меня ничто не держит.

— Хоть чего-то ты добился, не так ли? — отозвался его новый знакомец.

Эопта сказал:

— Сдается мне, ты насмехаешься надо мной.

— Возможно, — не стал отрицать тот. — Однако я знаю нечто, способное сделать тебя по-настоящему счастливым, если только ты, конечно, способен испытывать счастье. Для начала тебе стоит узнать, что меня зовут Эахельван и что я живу в замке, который принадлежит сейчас защитнице Гонэл. Слышал о такой?

Эопта наморщился.

— Чего я только не слышал о защитниках! Будто они — бессмертные, родня всем эльфам на свете, потомки самой чистой крови… Будто бы убить защитника невозможно, никакое оружие его не берет… Это, кстати, так? Ты, наверное, знаешь, Эахельван, коль скоро живешь бок о бок с одной из таких.

— Это неправда, — сказал Эахельван. — Защитники действительно принадлежат к народу эльфов, и век их должен быть очень долгим; но на деле они погибают чаще, чем другие. Если случается война, защитник первым выходит навстречу врагу, и поверь мне, Эопта, защитника можно убить абсолютно любым оружием.

— Ты что, пробовал? — хохотнул Эопта.

— Нет, но знаю. Не обязательно же все пробовать, чтобы узнать… У тебя мысли как у крестьянина, Эопта, и ты никогда не станешь никем иным, если не избавишься от земной привычки все трогать руками и гонять мысли по кругу.

Эопта помрачнел, даже почернел и прикусил губу, боясь себя выдать. Но Эахельван, похоже, читал в его душе, как в книге с крупными буквами.