Они вылезли из окопа и стали спускаться к берегу Невяжи. Впереди в пятидесяти – шестидесяти шагах драгуны раздевались, сворачивали одежду, подцепляли на карабины связанные сапоги и входили в воду. Кешка увидел, что их тела бледно-белые, только шеи и затылки у всех чёрные от загара.

«Это и у меня так же?» – почему-то подумал он.

* * *

Больше двух недель Вяземский не выходил из боёв. Назначенный в арьергард полк прикрывал медленный отход сводного корпуса генерала Казнакова. В разведки, в разъезды, в охранения ходили поочерёдно с кавалергардами, конногвардейцами, кирасирами – «синими» и «жёлтыми»; сидели в окопах с Александрийскими гусарами и литовскими уланами; уже не было нераненых офицеров из тех, кто был не убит. Уже страшно было смотреть на доктора Курашвили, посеревшего и заострившегося от вида крови. Отец Илларион, не успевавший отпевать и писать письма родным погибших, замолчал, будто бы дал обет.

29 августа на зоре трубач сыграл сбор, подполковник Вяземский уже был в седле, командиры горячили коней, эскадроны построились и пошли лавой через поле на видневшуюся впереди чёрную полосу.

Солнце ещё не взошло, и чернел то ли лес, то ли ряды противника.

Эскадроны разгонялись, кони чеканили землю копытами.

Иннокентий скакал слева от ротмистра Дрока. Он немного отклонился, будто тяжёлая шашка уже висела в тяжёлой руке. Давил подбородочный ремень, и Иннокентий бросал поводья и оттягивал его. Красотка этого не замечала и шла ровным галопом. Эскадрон шёл молча, только часто и гулко били копыта разгонявшихся лошадей. Полоса впереди превратилась из чёрной в серую – надвигалась баварская тяжёлая кавалерия. Иннокентий слышал, что это баварцы, но ему это было всё равно. Слева скакал Кудринский, он пригнулся к шее Щелчка. Иннокентий видел, что корнет помахивает правой рукой, немного вперёд, немного назад, у корнета была длинная кавказская шашка, он называл её шамилька. По тому, как шёл противник, и молчала артиллерия, было понятно, что будет ставший редкостью встречный конный бой, первый такой бой корнета, и Иннокентий волновался за Сосунка, как тот себя поведет. Офицеры называли такой бой «шок», что это было, что значило это слово, Кешка не понимал, и ему не было дела, что бы оно ни значило. Пика висела на плече. Расстояние до германца сокращалось, Кешка дал шпоры, Красотка выбилась впереди шеренги, до противника оставалось не более ста саженей. Кешка сдёрнул драгунку и прицелился. В прицел попал большой силуэт слившихся вместе коня и всадника, и Кешка выстрелил в середину силуэта. Силуэт стал сдавать влево, валя соседний силуэт. Германец, которого валил подстреленный, попробовал увести своего коня левее, стал наезжать на следующего, и тот стал выправлять ещё левее, валя другого соседа, и в середине германской шеренги образовалась сумятица. И Кешка пошёл туда. Он закинул драгунку и наставил пику. Подстреленный им германец уже упал с лошадью, и задние стали спотыкаться об него и тоже падать. Тут Кешка услышал пули, они пролетали, он не оглядывался – знал, что за ним валятся убитые и раненые его товарищи, но об этом нельзя было думать, и он ещё пришпорил. Что поделаешь, война, она и есть война, у офицеров это называлось «логика», тоже мудрёное слово, как и всё у них мудрёное. Кешка врубился в то место, где подстреленный германец завалил других. Косо глянул назад и увидел, что Кудринский встал в стременах и махает шашкой, никого не доставая. Он напоминал недорослого пса, старше щенка, но моложе взрослой собаки. Кешка повёл Красотку к Кудринскому, перегораживая корнету путь, но корнет послал Щелчка, и тот ударил мордой Красотку в круп. На Кешку наседал германец с поднятым клинком в самой верхней точке удара, откуда клинок срывается на голову или плечо противника. Кешка выкинул шашку поперёк клинка, клинок соскользнул, и германец проскочил, и Кешка ударил наотмашь назад и не оглянулся. Его Красотка плясала между германских лошадей, она не стояла на месте, это было ох как славно, что она не стояла на месте, ни один удар по Кешке не мог быть точным, а Кешка тыкал пикой, махал шашкой направо и налево, не забывая косить глаза на корнета. Корнет рубил не очень умело, но сильно, во всю длину руки и кавказской шамильки. Сзади на Кешку наседали свои. Стоял шум, состоящий из свиста, храпа и рычания, то ли коней, то ли людей. Кешка ломился вперёд, отмахивался по сторонам. Он снова оглянулся на корнета и увидел, что на том нет фуражки, порвано левое плечо гимнастерки и корнет держится уже не за уздечку, а левой рукой за гриву Щелчка. Щелчок встал на дыбы, и корнет начал валиться спиною назад. Это было худо, подумал Кешка и растолкал Красоткой всех вокруг корнета. Корнет сваливался на круп Щелчка, ногой зацепился в стремени, и вот-вот Щелчок прорвёт фронт наседающих германцев, понесёт и убьёт Кудринского. Кешка растолкал плясавших лошадей и сошедших с ума всадников, ему удалось, он ухватил корнета за поясной ремень и рванул на себя. Голова корнета безвольно болталась в вороте гимнастёрки, и Кешка натащил его грудью на шею Щелчку и перехватил уздечку. В этот момент что-то произошло. Бой дрогнул. Кешке было ни до чего, но он увидел, что германец поворачивает. Это было странно, это было ещё рано, ещё рано было показывать спину, сшибка ещё не закончилась, ещё правая рука с шашкой не отваливается от боли в плече, однако германец и вправду стал поворачивать в самой середине лавы. Кешка отмахнулся от очередного наседавшего, добавил ему рукояткой куда-то по шее, обе руки у него были заняты, в одной шашка, в другой уздечка Щелчка, сломавшееся копье брошено, и надо было куда-то выбираться, и он увидел, что остальные драгуны, мелькавшие знакомыми лицами, начали обтекать Кешку и забираться вперёд, оттесняя его и корнета от германца. «Ща, только немного выведу, пусть подхватят, даже ежли повалится… шоб только не стоптали…» Он поворотил Красотку, потянул Щелчка и выскочил из сечи. На него набегали конники второй волны, надо было уходить в сторону, но уже не было времени. Кешка поворотил назад и прижался стременем к стремени корнета, чтобы набегающие всадники обтекли, так и вышло, но за ними надвигалась третья волна, в этот день несколько кавалерийских полков 5-й армии генерала Павла Адамовича Плеве шли во встречный бой. Кешка снова поворотил, перемахнул на Щелчка позади корнета, ухватил Красотку и потащил её навстречу набегавшей кавалерии. Шеренги шарахнулись в стороны, и Кешка проскакал сквозь них, как шило. За третьей волной было чистое поле, Кешка соскочил, ухватил руки корнета и связал под мордой его коня. «Чай не свалится, а конь домой выведет или куда там». Он хлестанул плёткой Щелчка так, что сам увидел, как лопнула кожа на крупе. Щелчок стрельнул галопом. Кешка вскочил в седло и стал догонять своих.

* * *

Малка тряслась в телеге под палящим солнцем по дороге, закрытой до самого неба жёлтой песчаной пылью. Она устала.

Она завязалась простым бабьим платком, оставив только щёлку для глаз, ей хотелось завязать и глаза, чтобы ничего не видеть, но было так жарко, что глаза, наверное, высохли бы, как губы, и задохнулись, как горло, как легкие. И под платком и под платьем её тело покрылось липким потом, и она с отвращением слышала собственный удушливый запах.

Она ненавидела русских, особенно в военной форме. Уже много недель назад, уже больше месяца прошло с тех пор, как русские военные пришли в дом к старшему Барановскому и сказали, что на сборы два дня. Жена старшего Барановского Кейла тихо охнула и стала валиться. Этого никто не ожидал, и Кейла упала на пол. Все, кто в это время был в комнате, стояли столбом, и никто, даже сам старший Барановский не кинулся к ней. А когда русские, постояв над телом и над такой несчастной еврейской судьбой, неловко переминаясь с ноги на ногу, стали пятиться задами к двери и убрались восвояси, старший Барановский сам охнул и опустился на стул.