Оно на радость нам дано.

– Алкаш несчастный! – смеясь, все-таки не удержалась, кольнула меня она. – С бутылкой в обнимку. Уже и песни запел…

– Вино, вино, вино, вино, – еще гнусавее, точно осипший кот, завопил я, – оно на радость нам дано. А что у нас на закуску? Мясо по-французски? Картофель под чесноком, запеченный в духовке? Салат из свежих помидоров и огурцов? Ну, Дашенька, убила, наповал уложила: все, что люблю! И вино, вино! Ударимся в разгул.

– Ладно уж, открывай. Ты не только алкаш, ты еще и обжора.

Я живо ввинтился штопором в пробку, откупориваемая бутылка ухнула с тупым веселым звуком, и разлил рубиновый напиток в бокалы.

– За что пьем?

Даша с недоумением подняла на меня глаза:

– За что? В этот день мы познакомились. Там, в парке…

Ах, черт! Да, да, в парке! Как же она помнит? А я все забываю, каждую годовщину забываю!

Тотчас в памяти промелькнуло: ослепительный солнечный день, аллеи в городском парке, качели-карусели, чьи-то улыбки и голоса, и во всем этом калейдоскопе – стройная фигура в скромном зеленом платьице, тонкие руки, тонкая хрустальная шея, золотистые волосы на плечах и внимательные серо-голубые глаза…

– Ну это само собой – за знакомство, – попытался выкрутиться я. – Но сначала я хотел выпить за тебя.

– Не юли! Забыл? Конечно, забыл! Значит, для тебя это не так важно…

– Дашенька!..

– Пьем! Чокаться не будем – еще поссоримся.

Мы подняли бокалы, я с шутовским поклоном проворковал: «За тебя, милая!» – и принялся было пить, но краем глаза уловил, что Даша смотрит на меня недоверчиво и как-то жалко, словно я беспардонно солгал ей сейчас. И правда, это «за тебя, милая» вкупе с моим шутовским видом и всегдашним неумением выражаться возвышенно и красиво прозвучало неубедительно, с каким-то фальшивым подтекстом. Впору было ей заплакать, а мне от стыда и раскаяния провалиться в тартарары, но она не заплакала, а я внезапно ощутил к ней такую нежность, что рука дрогнула, вино расплескалось, растеклось на скатерти влажным рубиновым пятном.

– Ну вот, скатерть! – воскликнула Даша, порываясь немедля сдернуть, унести, застирать проклятое пятно, но я жестом остановил ее: черт с ней, со скатертью! пей! – а когда выпила, поцеловал ее в терпкие от вина губы.

Губы были твердыми, упругими, потом стали теплыми и податливыми, – и мысли мгновенно у меня спутались, испарились, сменились неосязаемым ощущением бесконечности бытия, единого – небесного и земного.

– Ах! – тихо воскликнула Дашенька, когда я разжал руки, и с улыбкой потрогала губу мизинцем. – Укусил! Совсем разучился, да?..

Разучился?.. Совсем?.. То-то голова поплыла – как в первый раз!..

– «Страсти крут обрыв», – некстати и не к месту пробормотал строчку из Маяковского я. – Дай-ка погляжу!

Она доверчиво подставила под мои глаза лицо, и я снова поцеловал ее – на этот раз бережно, в уголок приоткрытого рта.

– Что? – едва слышно выдохнула она, когда я отстранился.

– Вином пахнешь. Хорошее вино, ягодный вкус, сладкие губы! Может, ну его, этот ужин? Хочешь есть? Захватим с собой вино – и в постель, спать! Или не совсем спать… А, Дашенька?

Но она дурашливо мотнула головой: нет уж, не выйдет, даром я, что ли, старалась, готовила, наряжалась?! И я со вздохом покорился, тем более что на столе так аппетитно пахло.

Мы принялись за еду, но уже через несколько минут я снова наполнил бокалы, – вдруг захотелось легкого головокружения, куража, возвращения – хотя бы в памяти – в тот летний день, случившийся с нами когда-то.

– За парк! – воскликнул я, и Дашенька, с порозовевшими щеками и со счастливым благодарным блеском в глазах, повторила вслед за мной одними губами: «За парк!» – и медленно, глоток за глотком, выпила до дна.

– Ой! – вскрикнула, неосторожно звякнув ножкой бокала о тарелку. – Ударило в голову… Вот тебе и сухое!.. – Она ковырнула, поддела вилкой и поднесла ко рту кусочек мяса, подержала, повертела у глаз, но есть не стала – вернула обратно; осторожно спросила, взглядывая из-под рыжеватых ресниц мне в глаза: – А там, в парке… Как там было? Сразу меня распознал? Или?..

Или?.. Я сделал вид, что старательно прожевываю кусочек мяса, а тем временем мучительно придумывал, что ответить. Сразу распознал? Может, и сразу. Что-то такое шевельнулось в груди: предчувствие, предощущение, что ли. Но вспоминалось смутно, расплывчато, неясно: качели-карусели, девочка, дочь моего приятеля того времени, нынче канувшего невесть куда, качается и хохочет, качается и хохочет; приятель ждет жену, а жена идет не одна, рядом с ней молодая женщина, стебелек в облегающем зеленом платье.

«Познакомься, это Даша», – говорит приятель и, тотчас отвернувшись, еще сильнее раскачивает хохочущую, счастливо повизгивающую дочь.

А женщина слегка кивает, прячет глаза и подает мне руку; кисть у нее маленькая, узкая и такая нежная, такая теплая, что отпускать ее пальчики мне не хочется. Но и удерживать боязно, нельзя удерживать: мало ли как поймет. И я отпускаю ее руку и поглядываю искоса, как бы ненароком, чтобы не решила, что я наглец и заглядываюсь, потому что заинтересовался ею. «Нет, не красавица, – думаю я, – не Лоллобриджида. Но до чего хрупкая, до чего очаровательная! И голос у нее – не голос, а журчание весеннего ручейка». И еще ощущаю, как будто что-то, до того неведомое, спящее глубоко во мне, вдруг очнулось, что-то, чего сразу осознать невозможно. Но чтобы распознал ее сразу… Нет, не распознал.

– Конечно, сразу! – соврал я и, чтобы сгладить налет явственной лжи, тотчас добавил: – А осознал через время, позже. Когда мы с тобой уже… Ну, ты поняла…

– А я сразу! – торопливо призналась Дашенька – по всей видимости, потому торопливо, чтобы не испугаться откровенности и не промолчать. – И не думала ни о чем таком, просто шла с подругой в парк. Перед тем прогнала одного ухажера и пошла, даже не подозревала, а там: «Познакомься, Даша, это Женя Михайлов». И ты возле качелей… Но только глянула – так жаром и обдало, покраснела с головы до пят, потому что сразу почувствовала: мой!

У меня сердце зашлось: вот оно как! А ведь раньше об этом ни слова. Впрочем, и я до поры помалкивал. И теперь молчу или слегка привираю, – и все потому, что ни в чем не был уверен там, в парке, и после парка долго еще не был уверен – ни в себе, ни в ней, а значит – и в обобщающем слове «нас». А она знает и всегда знала. И терпела – все мои выходки, равнодушие, все то медлительное и непроясненное, что вызрело и прояснилось для меня только недавно: как она необходима и дорога мне, как необходима и дорога.

В глазах у меня защипало, и чтобы скрыть внезапный душевный порыв, я не нашел ничего лучшего, как снова взяться за бутылку.

– Кажется, я пьяна, – не спуская с меня трогательно-нежного взгляда, протяжно вздохнула Даша. – От двух бокалов сухого! Может, хватит?