Я невольно зажмурился, и наш нерожденный ребенок взглянул на меня из небытия такими же, как у Даши, опрокинутыми серо-голубыми глазами…

«Да, – думал я, сидя на следующее утро в своем служебном кабинете, – «тайна сия велика есть». Ведь не заговори она со мной, не улыбнись тогда, в парке, не коснись руки при прощании – и ничего бы не было между нами. А уж встреть я ее где-нибудь в городе – вероятнее всего, и не глянул бы на эту маленькую гибкую женщину-тростинку. Но что-то в ней, в Дашке, увиделось такое, что оказалось выше моего понимания о красоте и привлекательности, обо всем, что представлялось до встречи с нею. И теперь все мои понимания – это она, она одна. А может, я просто привязчив, как ребенок, которого все обижали в детстве, а потом вдруг взяли и приласкали?»

Когда-то я высмотрел в интернете утверждение, что «с христианской точки зрения истинным наказанием за грех являются не беды и напасти, постигшие человека, а утверждение его во грехе. Грех, подобно невидимой язве, поражает его душу, расстраивая его жизнь и делая его несчастным». Я никогда не причислял себя к истинно верующим: скепсис, червь сомнения, желание дотянуться до небес, раздвинуть руками облака и поглядеть, что там, превалировали во мне над слепой верой как в бессмертие, так и в то, что человек кому-то всемогущему нужен и интересен. Скорее наоборот: человеку не дано знание по той причине, чтобы не понял: он во вселенной муравей. Суетящийся, полный страхов и инстинктов муравей где-нибудь на лесной дороге. Дождь, искра от костра, случайная подошва прохожего – и все кончено, кончено безжалостно, безвозвратно. Иначе как понять и принять, что душа вечна, но мы ничегошеньки не помним из того, что было с нами до того, как появились на свет. А ведь должно было быть, потому что вечность не начинается с нашего рождения, как и не заканчивается с нашей смертью. Но памяти нет, есть искра жизни, которая на миг вспыхивает и тотчас гаснет, не оставляя после себя ни памяти, ни следа.

Но если так, размышлял я, то, что есть грех, если не нарушение договора – жить в мире и согласии с другими. Нарушение постоянное, неистребимое, а значит – заложенное в самой сути человеческого естества. Точно так же, как хищник должен питаться животными, а растение – пробиваться к солнцу и при этом отталкивать и заглушать прочих, что растут, тянутся к свету и пьют росу, так и человек не может порхать крылышками аки херувим: ему нужны мясо, шкуры, наслаждения. И ничего с этим не поделаешь: нужны! И не грех это вовсе, а условия выживания в нашем жестоком мире. А грех – когда есть все, но хочется большего: не только того, что добыл трудом праведным, но и того, что хорошо было бы отнять у соседа.

И приняв этот постулат за истину, я грешил помаленьку: засматривался на женщин, пытался завлекать, соблазнять, кроме того, стремился, как умел, к благополучию и комфорту. Что плохого, когда ешь мясо и пьешь вино, а не перебиваешься с хлеба на воду?! При этом я, слово чести, не пожирал себе подобных, не толкался локтями, не застил ближнему своему солнечный свет. И, главное, не обманывал женщин – не клялся в любви, не обещал жениться, не волочился за замужними дамами, хотя не исключено, что какую-нибудь из оставленных мной сделал несчастной. Но пусть бросят в меня камень те, кто ни разу не согрешил в безрассудной молодости!

И с Дашей начиналось так же, и с Дашей. Я не был готов к серьезным отношениям, возможная женитьба пугала неизвестностью: а если все-таки не любовь? А коли любовь, каково это – жить в любви и согласии? Надолго ли меня хватит?

Тогда, в парке, я что-то ощутил – нечто, некую духовную близость с ней, но столь легкую, летучую, будто паутинка. Мы и нескольких фраз друг другу не сказали – покачали на качелях чужого ребенка, прошлись по золотистым, в текучих солнечных пятнах аллеям, потом простились, и наутро я даже лица припомнить не мог. Только необычный серебристый тембр голоса прозвучал в ушах, когда попытался воспроизвести то, что промелькнуло накануне, да еще тонкий завиток волос над прозрачной ушной раковиной и кисть руки, узкая и хрупкая, которую при прощании на долю секунды задержал в своей руке. И все – ни мыслей о новой встрече, ни планов на будущее, в которых нашлось бы место и для нее. Но оказалось, в жизни есть нечто – судьба или навязчивый случай, – что выше человеческих ожиданий и напрасных надежд, нечто неумолимое, от чего не спрячешься за намерениями и хитроумными жизненными расчетами. И снова мы с ней встретились – и месяца не прошло после невнятного, необязательного знакомства в парке, – встретились как бы случайно, а вышло, что навсегда.

– Я знала, что ты придешь. Чувствовала, – призналась она много позже того позднего вечера, когда, точно головой в омут, я бросился обратно – к ее дому, у которого мгновением раньше мы расстались.

Но и в тот вечер не было недоумения и тревоги в ее глазах. А уж через время, после признания – «чувствовала», я точно знал: ждала и хотела, чтобы тогда вернулся!..

Я вздохнул с необъяснимо сладостной горечью и вдруг вспомнил, что у нас с ней вчера ничего не вышло. После моего дурацкого восклицания про «до» или «после» Дашенька погасла, замкнулась и, даже не пригубив за свое здоровье, отставила фужер, вполголоса обронила: «Устала. Пойду прилягу», – и скрылась в спальне. Когда пришел и я, она уже спала или делала вид, что спит, и на мои робкие попытки и прикосновения только дернула плечом и задышала глубже и отстраненнее. «Вот тебе и годовщина!» – разочарованно протянул я, но так, чтобы жена не услыхала: еще, чего доброго, заплачет. Надо же мне было упомянуть о той давней непоправимой истории с абортом!..

Тут я отвлекся, потому что в приемной раздались шаги и голоса. Дверь распахнулась, вошли Ильенко с Саранчуком, поздоровались за руку, уселись вокруг приставного столика. Планерка, которую я зачем-то затеял, началась. А мне так не хотелось отвлекаться на дела служебные, суетные!

– Итак, – повернулся я к Саранчуку, легким покашливанием прочищая горло, – что с контролирующими? По плану работы, у нас в августе проверки в хозяйствах: сохранность нового урожая, охрана труда, разукомплектование сельхозтехники – ну, сами знаете, о чем речь. Август на исходе, а результатов не вижу. Вы, Леонид Юрьевич, когда собираетесь в хозяйства? Информацию получили? Кого из специалистов привлекаете к проверкам?

– Когда-когда, – пробурчал наглый Саранчук, – как поступят бумаги от контролирующих, так и я сразу… А они волынят. Половина ревизоров КРУ – а их, вы знаете, всего трое – в отпуске, информацию только пожарная часть направила. С кем проверять? Что проверять? Замки на амбарах?

– Как вы сказали? Половина из троих? По-вашему, полтора ревизора в отпуске?

– Не придирайтесь к словам. Один в отпуске, другая, Тая Ольшанская – на сохранении. Мне с ней ехать, а у нее как это… матка в тонусе…

– Что у нее? Гхм! – кашлянул со своего места ушлый Ильенко.

– А я знаю что? Ей до декретного месяц с небольшим, бережется баба. А мне как без спеца? Что я проверю? Может, попросим, Николаевич, чтобы отсрочили? Я подготовлю письмецо в область: так, мол, и так, форс-мажор. А? Всего-то на недельку…