Будучи в Лондоне, мне удалось смягчить гнев Герды. Без особых усилий, кстати. Лондонская леди — следы родства между сухоньким личиком и вечно юными лицами ее братьев уже не просматривались — склонила голову в чепчике и сказала: «We should meet!» Нам надо встретиться. Питер чуть не упал на месте. Кто к кому поедет — девяностолетняя Ярмила в Лондон или девяностодвухлетняя Герда в Прагу? «I should see her». Я должна ее увидеть. «Если умру в самолете, развейте прах в небе». Интересно, как она себе это представляла?

Увы, мы с Сережей не смогли выбраться на встречу, но Мартин и Питер прислали красочное описание.

Кафе «Париж». Шик, ар-нуво, позолота — все для гостей столицы, коими Герда и Питер являлись. Ярмила начала было возмущаться нуворишами, но Мартин обнял ее, и она растаяла. Говорили о Глинско, о библиотеке в родительском доме, поделенной на два отсека, вспоминали историю с остановившимися часами, про Франту с циркачкой. Страшного не касались. Мартин писал, что впервые присутствовал на встрече, которая изначально была определена как первая и последняя, то есть единственная, и ждал откровений. Питер писал, что было трогательно до слез. Обе — как с разных планет. Беседа шла через Мартина, он переводил Герду на чешский, а Ярмилу — на английский. Главное, мама больше не держит зла на Ярмилу, — писал Питер.

Долгократная жизнь.

* * *

Забрать машину и выехать из аэропорта оказалось делом нескорым. Мартин никогда не ездил на автомате, и ему надо было убедиться, что все в порядке и мы не застрянем в пути. Когда наконец машина двинулась с места, мой гугл заговорил по-русски, надо было перевести его на английский. На первой же бензоколонке мы разобрались с телефоном и, успокоившись, решили выпить кофе. На воздухе, за высоким круглым столом. Мартин улыбался улыбкой Ярмилы. Я — улыбкой своей мамы. Или Сережиной…

— Расскажи, как ты пишешь прозу.

— Нормально. Начинаю, продолжаю, заканчиваю, откладываю на время, перечитываю, редактирую.

— Но для себя-то ты пишешь план… Или нет никакой предварительной структуры?

— А что?

Оказывается, Мартин решился взяться за книгу, которую Ярмила так и не успела написать. Он никогда не занимался беллетристикой, ему нужна моя помощь. Именно в организации структуры.

— Зачем она тебе? Ведь есть уже структурированный продукт — диссертация Иветы Витковой «Семья Тауссиг-Потоучек при тоталитарном режиме»! Там все изложено по пунктам. С постоянными ссылками на вашу беседу. Есть и документальный фильм «Страж идеалов», где все идет по заведомому сценарию. Кстати, о вашей первой встрече с мамой в фильме ты рассказываешь иначе.

— А что я там рассказываю?

— Что ты с разбегу бросился к ней на руки, хотя вообще не знал, кто она такая, что ты преподнес ей букет из полевых цветов, что сфотографировал лавку, на которой вы сидели…

— Странно, про цветы я не помню…

— Вот именно! В резервуарах нашей памяти происходит форменная чехарда. Возраст отдаляет от первоисточника. Мы начинаем тиражировать легенды.

— Совершенно верно, поэтому мне и нужен скелет.

— А ты напиши книгу для себя, свободно! Попробуй подойти к делу не как социолог, доктор таких-то наук и без пяти минут президент республики, а как Мартин.

— Но если нет скелета, на что наращивать мышцы?

— И что ждет сосудисто-сердечную систему?

— Про нервную и думать страшно!

Мы еще долго смешили друг друга. Даже тот факт, что машина не завелась, не омрачил веселья. Мартин что-то включал и выключал, читал инструкцию, поворачивая туда-сюда ключ, главное — без нервов, нас никто нигде не ждет. Мы спокойны. Главное, терпение!

Магическое слово завело мотор, гугл заговорил по-английски, и мы помчались в Хайфу.

— Помнишь, мы ходили с твоими аспирантами в 25-километровый поход по моравским лесам и ты потерял портфель?

— Да с тобой голову можно потерять, не только портфель.

— Меня поразило твое спокойствие, в портфеле — все документы, кошелек с деньгами, а тебе хоть бы хны!

— По-моему, мы чуть ли не сразу его нашли. У ручья. Ты же знаешь, что «потоучек» — это ручеек, то есть портфель был дома.

И мы — дома.

Мартин ходит по комнатам, смотрит в окно на море, изучает устройство квартиры. Типично или не типично оно для Израиля?

А я накрываю на стол и размышляю о замысле Мартина. Я все еще там, в его детской истории. Пишу за него книгу, которую он собирается писать за Ярмилу…

— Ты помнишь, о чем ты говорил с мамой в первую встречу?

— Хвастал! Вот получу значок «юного гида по Праге» и буду водить за собой гостей столицы, прибывших на вторую национальную Спартакиаду.

— И что мама?

— Улыбалась молча. У нее были разные настроения. Тяжелые тоже. Она старалась скрывать их от меня. Чтобы не покалечить своего единственного ребенка… Представь, идеалы растоптаны. Жить негде. Она не реабилитирована. Это случится лишь в январе 1968 года, через неделю после ухода Новотного, тогдашнего первого секретаря ЦК. Без реабилитации она могла работать лишь чернорабочей, на это не прокормить двоих. Она, гордая, просила отца о материальной помощи. Мне было жаль ее, но я ее побаивался. Временами она казалась чужой, и меня охватывали сомнения в том, что она моя мама.

* * *

Мартину удалось приручить машину. Праздные путешественники, мы колесили по стране, смотрели на лежащих в Мертвом море аргентинских толстух и тощих служителей культа с крестами-поплавками, отплывающими на цепочках от тел, фотографировались на фоне цветов, пробивающихся сквозь поры окаменелой почвы, кормили красавца петуха в монастыре Святого Герасима, а вечерами пили на балконе вино и говорили о несуществующей книге. Мне бы это мешало. Мартину — наоборот. Для него этот труд являлся финальным аккордом жизни. Фашизм и коммунизм, фанатизм и оппортунизм — все в одной упаковке.

— Но таких семей было множество, — возражал он сам себе. — Кому нужна именно моя? Разумеется, полностью без личной составляющей не обойтись. К примеру, мы с подружкой купили билеты в Париж на 22 августа 1969 года, а 21 августа, в годовщину оккупации Чехословакии, нас арестовали на Вацлавской площади. Мирная демонстрация — и три недели тюрьмы. Вместо Парижа. Арест внес смятение в чувства, мы разошлись. Система вламывается в личную жизнь. Все уходит корнями в этот конфликт. Проблема экзистенциального выбора: остаться с любимым отцом или с незнакомой женщиной, которая вдруг оказалась твоей мамой. Поначалу она работала на конвейере чугунолитейного завода в Оломоуце. А я жил на даче у дяди в Есениках, видел ее лишь по выходным. Она вбегала в дом и осыпала меня страстными поцелуями. Я отшатывался в испуге, а она еще крепче прижимала меня к себе. У нее никого, кроме меня, не было.

— То есть ты сознательно принес себя в жертву?