– Но, Мадлен, мы же три дня назад об этом говорили…

Она всегда находила предлог, прямо она никогда бы не сказала.

– Знаю, господин Дюпре! Но… Мне необходимо подвести итог.

Отлично. Мадлен – хозяйка, платит она, так что без проблем. И они садились друг против друга в маленькой столовой Дюпре и молчали, потому что с последнего раза рассказать было нечего. Помешав в задумчивости свой кофе, Мадлен говорила:

– Ну ладно, кажется, мы все обговорили?

– Да, да, Мадлен, все.

Она снимала блузку, разглядывая пуговицы, ей бы не хотелось в этот момент смотреть на Дюпре. Он спокойно подходил к ней, он никогда не оставлял ее в трудной ситуации.

Что же касается разговора с Полем, он не хотел вдаваться в детали, потому что случившееся небольшое недоразумение на самом деле таковым не было. Полю четырнадцать лет, бледный, с заострившимися чертами лица, так что вопрос о половом созревании, который Мадлен хотела бы решить, был очень актуальным. Дюпре встречался с ним пару раз в неделю. Мальчик был живым, предприимчивым, не по годам развитым…

Они нашли немецкого фармацевта – Альфреда Бродски, который годами не мог избавиться от насморка; он прибыл во Францию месяц назад, потому что его «еврейская лавочка» была уничтожена. Он вывез из Бреслау лишь самое необходимое – только чтоб у домашних было что надеть. Удивительно, но в один прекрасный день он получил по почте три ящика; не надеясь на возвращение домой, он отправил их во Францию перед самым отъездом; они были доверху набиты пробирками, склянками, дистилляторами, грелками, трубками и весами, уцелевшими при погроме.

Бродски верил в лекарства. Он безоговорочно полагался на фармакопею. По его мнению, на каждую болезнь есть свое лекарство, даже если оно еще и не существует в природе.

Поль рассказал ему о своих планах, о формуле, на создание которой его вдохновил «Кодекс», да, да, прекрасно, нужно попробовать, тысяча франков – рискнул Дюпре, да, да, прекрасно, и Бродски ушел – никто не мог сказать, вернется ли он когда-нибудь. Он вернулся с керамическим горшком, наполненным зеленоватой субстанцией на основе пчелиного воска, но пахла она не очень хорошо, к тому же он клялся, что эффекта от нее никакого, – «примерно как от теплой воды», говорил он для образности.

Для Поля это был идеальный продукт. Вот только запах… И очень жаль, объяснял он, потому что «в этом вся суть, ну или почти в этом. Кое-что значит текстура, кое-что – цвет. Но главное – запах. Открываете – пахнет хорошо – покупаете». Нужно «то же самое, только для женщин».

– Хорошо, с отдушкой.

«Нет, господин Бродски, – написал Поль на доске, – совсем нет! Крем не должен быть с отдушкой, он должен иметь запах. Аптечный, конечно, но приятный».

Бродски чихнул три или четыре раза (он чихал залпами): хорошо – и снова ушел.

Дюпре же волновало, что будет дальше. Мадлен позволила сыну с головой броситься в дело, на которое уйдет пятьдесят тысяч франков, и он не понимал, как тот решит вопрос.

Дюпре даже немного чувствовал себя в ловушке. Он хотел удружить этому мальчику, которого считал приятным и очень сообразительным, а оказалось, что он участвует в организации целого предприятия. Если не положить этому конец, он в результате станет директором по персоналу на семейной фабрике, а из компартии он вышел совсем не для этого.

Проблему с фармацевтом он решил, оставалась проблема с помещением. Места нужно не очень много, по крайней мере на первое время, но кто знает, как пойдут дела. Бродски считал, что поначалу для производства ограниченного количества будет достаточно того, чем он располагает, но потом… Так что Дюпре был довольно занят – он шпионил за Делькуром, Жубером, Шарлем Перикуром, а теперь занимался производственными планами Поля. Иногда он уже не знал, за что хвататься.

– Если все это требует от вас слишком много работы, я пойму, господин Дюпре.

Но Мадлен говорила это, снимая платье, и, повернувшись лицом, смотрела на него, нет, нет, отвечал он машинально, глядя непонятно куда; и Мадлен нравилось получать то, что ей нужно, благодаря своему шарму, очень нравилось.

В отличие от Дюпре, она не волновалась. У Поля была хорошая идея, у Дюпре – возможности, конечно, требовалось немного денег, но после похода в «Винтертур» ей казалось, что да, ситуация складывается в ее пользу. А потом, видя, как выбивается из сил Дюпре, как работает Поль, как целыми днями занята Влади, она спросила:

– Вы не думаете, господин Дюпре, что мне следует… ну то есть… найти работу?

Это было неожиданно. Даже для нее самой. Она случайно задумалась об этом. Разве на самом деле она не продолжает вести жизнь богачки, хотя ее сегодняшнее положение ей этого уже не позволяет?

Она не могла признаться, что мысль эта посетила ее, когда она читала книгу, вогнавшую ее в краску, – «Месяц у девиц». Одна журналистка, Мариз Шуази, прикинулась проституткой и месяц жила в борделе – сладостно опасное чтение. «Пишу без стеснения „дерьмо“, „жопа“, „секс“. Это слова четкие, достойные, честные». Мадлен, хотя и не согласилась с этим мнением, сочла заявление автора смелым и по-иному взглянула на работающих женщин. Разумеется, она не сравнивала себя ни с продажными девицами, ни с фабричными работницами – она скорее думала о летчицах, журналистках, фотографах – из-за своего происхождения… Но диплома у нее не было. Ее готовили исключительно к замужеству.

– Я ничего не умею… – добавила она.

Дюпре было сложно сосредоточиться на этом довольно деликатном вопросе, потому что одновременно Мадлен озабоченно и старательно заканчивала раздеваться. Теперь она стояла перед ним обнаженная, заведя руки за спину.

– Скажите, господин Дюпре, что бы доставило вам удовольствие?

Шарль всегда считал работу депутата умением поддерживать отношения. «Мы как священники. Мы даем советы, обещаем светлое будущее наиболее покорным; у нас общая задача – чтобы люди снова и снова приходили на церковную службу». Главное – сохранять тесные связи с избирателями. Рабочей единицей для Шарля было письмо. Поэтому он ужаснулся, когда увидел толстые папки, которые Альфонс положил ему на стол. «Боже, – сказал он, – лучше бы мы создали комиссию по хищению средств!»

Но никто не ожидал, а Шарль менее всего, что он заинтересуется вопросом, которым ему поручили заниматься. Прежде с ним такого никогда не случалось. Конечно, думал он, налог сам по себе является мерой несправедливой и инквизиторской, но с тех пор, как он существует, главная несправедливость заключается в том, что одни его платят, а другие нет. Первые – это патриоты, которых все считают наивными, вторые – циники, пользующиеся безнаказанностью, это оскорбительно.