– Хочешь заставить меня танцевать? – посмеиваюсь я, наблюдая за движениями девочки.

– Хочу, чтобы ты сам того возжелал.

И она крутится, цепляясь юбкой за подбирающиеся к ней подглядывающие кустарники. Ревниво хватаю и прячу от настойчивого взгляда сада и обитающих там.

– Когда я ехала в резиденцию Солнца впервые, по пути мне попалась следующая картина.

И я рассказываю об увиденных однажды зверствах: бойне меж людьми, слоями наплывающими друг на друга, редеющих полях и рыжих облаках пыли с взвинченным в воздух металлическим ароматом. Передаю суть спора со служанкой, утверждающей, что войны меж деревнями – дело привычки.

– Они созданы искуствено: для отвода глаз, милая, – говорит Гелиос и обращает на себя пытливый взгляд. – Люди думают, что борются за истинных богов и доля правды в том есть: они покрывают нашу беспомощность.

Признания эти стегают, волнуют. Рушат воображаемые истины.

– Потому что боги ничего не контролируют, – улыбается (улыбкой отчаянной, грустной) супруг и смотрит вперёд себя: на пустой горизонт за пределами ограждения резиденции. – Всё отдано людям.

– Не понимаю.

– Наш контроль есть фикция. Старое поколение богов уже осознало и приняло это (они же к тому привели), а наследников своих тешит невозможным будущем и закладывает уже в их головы лживые истины, которыми кормятся обыкновенные смертные.

Гелиос поглядывает на меня: на моё скоропостижно сменяющееся выражение лица; от неверия до упрёков.

– Мы ни за что не отвечаем, – говорит мужчина. – Всё разваливается. Гибнет, пустеет, выходит из строя. Солнечные батареи перестают вырабатывать энергию, Полис всё чаще обесточен. И я не контролирую этот процесс, больше – нет.

Приводит следующий пример:

– Дамба едва дышит, а сколы россыпью расползаются по каменному сооружению: скоро даст пробоину и потопит множество деревень. Боги скажут: пришла расплата. Ненасытные рты желали спасительной влаги – гибните утопленниками. Вы рассердили своей жадностью и своим проскальзывающей неверием высших существ. И люди поверят.

Гелиос вздыхает и говорит про обязанности клана Солнца вновь:

– А я скажу, что Полис стал много потреблять – следует хранить и менее расточительно использовать дар небесного светила. Есть несогласные? Из-за вас город погрузится во тьму. А он и так погрузится; то выбор без выбора. Виной тому многочисленные неисправности, которые ни я, ни кто-либо ещё не в состоянии урегулировать. В нас нет знаний. Мы пользуемся местом и положением привилегированной знати, но на месте нынешних богов мог оказаться кто-угодно.

Пускаюсь в спор:

– Нет, не кто-угодно. Ум требовался. Знание систем требовалось.

– Власть приняли чуть более умные дураки в сравнении с дураками обыкновенными, – смеётся Гелиос. – Как же это паршиво, Луна.

Мы словно бы впервой говорим по душам – впервой я слышу тревожащие мысли и хочу разделить их. Почему мы не оглашали беспокойства ранее?

– Паршиво? Наблюдать за распадом, да? – отталкиваю я.

– Именно. Знать, что всё это создавалось, а потом оказалось в руках у неспособных поддержать. А способных поддержать и вовсе нет. Тупик.

Я сжимаю мужскую руку.

– Знаний в мире не осталось, – вторит Гелиос. – Нет тех, кто бы мог ими воспользоваться. Нам достались ресурсы от былых поколений, и мы выжали их до последней капли, не скопив на чёрный день даже себе.

Гелиос отпускает мою руку и следом ладонью прижигает колено.

– Мы отвлекаемся на примитивные вещи, – говорит мужчина, – потому что иных у нас не осталось. А если пелену с глаз снять – можно сойти с ума. Мораль сдохла, принципы сменились орбитально. Приёмы, встречи, вечера, Шоу, даже сам Монастырь – это отвод взгляда собственного, это попытка ощутить себя хоть что-то решающим.

– Не волнуйся, – решаю перебить шуткой, – мне всё еще мил супруг. Даже если он не Бог вовсе.

Гелиос улыбается. И просит разграничивать понятия божеств по социальному конструкту (определяемое природой и средой воспитания) и профессиональным навыкам.

– Я называю тебя богиней, потому что ты такова, – говорит мужчина. – Не для отвода твоих глаз и не заигравшись самостоятельно. Ты такова, потому что в тебе есть упомянутый ум, отличающие нас всех качества, проглядываемая порода.

Гелиос замирает – и в речах, и телом. Думает. И чем дольше думает (с раскисающим лицом), тем больше на своём я обнажаю волнение.

– Что с тобой? – говорю я. – О чём так задумался?

– Об упомянутой породе. Мне следует признаться.

Почему я обрастаю беспокойством? Какая правда могла открыться мне?

– Я слышал, как ты несколько раз огревала чужих жён на вечерах, говоря, что богиня и – в отличие от них – равная.

Гелиос хочет воспрепятствовать тому? Отругать? Велеть так не поступать?

– И ты права.

Не понимаю.

Набирает воздуха.

– Но равная ты не по специфике наших отношений и дозволенности клана Солнца. И даже не по своему характеру. Ты равная, потому что у меня – и не только – есть подозрения.

– Какие? – бросаю нетерпеливо.

– Неважно.

Сдаётся и отступает, возвращает взор на глумливую пустыню и решает отмолчаться.

– Так нельзя, – говорю я. – Теперь я должна знать. Закончи мысль.

– Она неподтверждённая и ничего не даст.

– Она даст мне спокойствие.

Гелиос оглядывается. Это подстрекает.

– Ты помнишь своё детство? – спрашивает он.

– Разумеется.

– В той самой деревне?

– Ну разумеется, – повторяю я.

– А чувство родства к ней есть? Скучаешь?

– Что за вопросы? Нет. Такого нет.

– Ощущала себя иной, отличительной? Думала, что находишься не на своём месте и занимаешься не своими делами? Принимала ли ласку родителей и давали ли её вообще? Чувствовала сестёр истинно сёстрами?

– Поняла тебя.

– Поняла?

– Да.

– Закрыли тему.

– Да, пожалуйста.

Сегодня мной правит меланхолия. Я вспоминаю, как не стало сестры.

Её тело – после нескольких дней поиска – обнаружил задействованный в поиске конвой. Она умерла в пустыне. Подоспевший лекарь заверил семью, что встреча с кем-либо из городских не состоялась, да и сами разгуливающие по просеке конвои девочку не тронули. Она брела под опаливающим солнцем нашего фамильного герба и под ним же скончалась. Я смотрел на высушенное лицо; некто пожелал себе в коллекцию чудеснейший из бутонов никогда не виданных цветов. И теперь сестра грузным гербарием приклеилась к белоснежной – словно лист в альбоме – кушетке. Нитеподобные руки лежали поверх колючих бёдер. Всё в ней вплавилось в саму себя, и только едва зримый живот выпирал горбинкой.