По-моему, вскоре после того, как мне стукнуло восемь, я перестал ходить по аллее и предпочитал бегать рядом по полю. Недалеко от домов с правой стороны аллеи, если идти к дому, какой-то человек начинал продираться сквозь изгородь, чтобы схватить меня. Это бывало, только когда я возвращался домой. Он был высокий и толстый, и я никак не мог разглядеть его лица, но однажды я видел его глаза, и мне не хотелось бы пережить это еще раз — глаза покинули лицо и по дороге приближались ко мне. Я был уже в конце аллеи, он высунулся из изгороди и смотрел на меня. Не понимаю, как ему это удалось, ведь кусты были усыпаны острыми шипами. По-моему, никто, кроме меня, его не видел. Сам не знаю, почему я был в этом уверен. Может, никто и не должен был его видеть. Я не принимал его за привидение. Не знаю вообще, за кого я его принимал. Наверное, было бы лучше, если б я принял его за призрак, не знаю. В других местах я его не встречал. Он появлялся на аллее лишь к концу дня, в сумерках, но не раньше. Не знаю, был ли он там и ночью, ведь по ночам я туда не ходил, но я всегда боялся, что он проникнет в дом. Даже теперь меня удивляет, что я так боялся темноты в ту пору. Теперь я ее не боюсь. Наверное, в восемь лет я израсходовал весь отпущенный мне страх перед темнотой.

Словом, возвращаясь домой, я стал бегать по полю. Это было не очень приятно, ведь я не мог летать над пшеницей и турнепсом. Вскоре родители обнаружили мои проделки, но никто не мог заставить меня пройти по аллее, когда там был этот человек, да и в другое время тоже. Мать видела, что со мной что-то неладно, и замучила меня расспросами, в конце концов я не выдержал и однажды все рассказал ей. Родители пытались объяснить мне, что бояться нечего, но когда они уже все знали, я вообще отказался ходить по аллее. Предпочитал делать большой крюк и выходить к дому с противоположной стороны. Там тоже было страшно, но там я этого человека не видел. Посмотрел бы ты на меня, как я бегал по полю рядом с аллеей еще до того, как рассказал все родителям! Этот человек поднимал голову над живой изгородью, с той стороны, которая была ближе ко мне, и смотрел на меня; должно быть, он стоял на дороге. На другой день после нашего разговора отец взял меня за руку, и мы пошли туда, где я видел этого человека. Я и сейчас помню, как крепко я вцепился в отцовскую руку, когда мы ступили на аллею. Отец все тщательно осмотрел, он почти не разговаривал со мной, вернее, вообще не сказал мне ни слова. Но как-то очень странно и серьезно — он всегда был серьезен — поглядывал на меня.

Высокий, толстый человек, смотревший из-за живой изгороди, думал Эрлинг. Он хотел схватить за руку восьмилетнего Стейнгрима, тянул голову над изгородью и смотрел на него, бежавшего по полю домой. Господи, да кто из нас не пережил в детстве чего-либо подобного, правда, может быть, не так остро, как Стейнгрим. Кто-то выходит из стены, чтобы схватить тебя, но в стене нет никакой щели. Однажды ты оглядываешься на лесной тропинке, и что-то мгновенно прячется от тебя…»

Стейнгрим написал: «Мне почудилось в его словах что-то зловещее. Они напомнили мне об аллее, что вела к дому у нас в усадьбе».

Эрлинг читал в дневнике Стейнгрима:

«С первого дня в Швеции темный инстинкт способствовал тому, что я стал еще более подавленным. Решительно все производило на меня тягостное впечатление. Если я был дома один, меня угнетали собственные мысли. Если куда-нибудь шел, обязательно встречал кого-то, кто сообщал мне что-нибудь неприятное. Если брал книгу, которую считал спокойной и нейтральной — я предпочитал читать только знакомые книги, — все равно мою руку вел все тот же темный инстинкт. Однажды в библиотеке я взял старую газету, она была датирована 1858 годом, и прочитал, что писал Виктор Рюдберг о норвежцах после своей поездки в Норвегию: “Природа неравно расточает свои дары: деликатность и чуткость присущи далеко не всем нациям, и открытость нельзя считать привлекательной, если она обнажает грубый склад души и склонность возвысить свое ничтожество за счет пороков других”.

Далее Рюдберг писал: “У шведов есть все причины, чтобы гордиться собой, они принадлежат к народу, который невелик числом, однако вписал свое имя в одну из славных страниц мировой истории. Он — главный представитель скандинавского древа среди народов мира и их опора в случае опасности".

И еще: “Мы полагали, что норвежцы, история которых со времен Хрольва Пешехода ничем особенным не блистала, настроены делить с нами и радость и горе, ибо не надеялись без нашей помощи приобрести какое-либо историческое значение; мы полагали, что норвежцы прежде всех остальных питают интерес к будущей судьбе братского народа и радуются той славе, которой он покрыл общее имя Скандинавии. Но мы горько обманулись".

В статье эти цитаты следовали одна за другой в этом порядке. Сравнение между первой и двумя другими производит тяжелое впечатление, тем более что принадлежат они такому выдающемуся поэту, как Виктор Рюдберг. Даже высокоразвитый мозг пользуется ржавыми гвоздями, когда дело касается национальных вопросов. Рюдберг вполне искренне гневается, что норвежцы не настолько бестактны, чтобы купаться в лучах чужой славы. Обладающий властью теряет способность верно оценивать и свое собственное, и чужое положение. Немцев, например, удивило отсутствие гордости у норвежцев, позволивших завоевать себя, особенно в самом начале. Голландско-индонезийский разговорник, попавший однажды мне в руки, содержал только бранные слова, обвинения в воровстве и тому подобное. Не так давно датские дети читали в своих учебниках, что Исландия — это колония. Возражать против всего этого бесполезно. Унижение собственной нации униженные должны воспринимать как честь.

В Швеции я невольно делал интересные сравнения. И пришел к выводу, что норвежцы должны радоваться своей судьбе. История распорядилась так, что крестьяне у нас всегда были свободны, хотя по их свободе и наносились некоторые удары и на ней были свои темные пятна.

Другой дар, полученный Норвегией от судьбы, заключается в том, что в Норвегии не было никакого другого народа, на котором норвежцы могли бы испытать свое стремление к господству, — может, именно это обстоятельство в первую очередь и сделало норвежцев такими индивидуалистами. Им не пришлось нести ношу, которая разрушила бы их нравственно. Свобода нации не может быть абсолютной ни внутренне, ни внешне, но может приближаться к ней, когда человек не является сторожем брату своему.

Нельзя сказать, что норвежцы особенно гордятся своими духовными возможностями. Они придумали эту четырехвековую ночь, во время которой в стране ничего якобы не происходило, лишь потому, что у них не было королей, о которых они могли бы написать в своей истории. Но придет час, и норвежцы избавятся от своей скорби по поводу того, что их история протекала не совсем так, как у других народов.

У нас не было такой незаживающей раны, какой был для Швеции Карл XII, этого креста, для прославления которого потребовались объединенные усилия всей нации.

Норвегия должна научиться принимать свою историю, не фальсифицировать ее, не переписывать, а спокойно вернуться в свое прошлое, извлечь оттуда все мнимые поражения и еще раз внимательно изучить их.