href="ch1-42.xhtml#id441" class="a">{125}, как нас уверяли на юге. Republique. На площади пусто, и мы едем без света абсолютно спокойно. Париж темный, погруженный в темноту светомаскировки. Мы останавливаемся на минутку и закуриваем. Въезжаем на бульвары. Едем медленно. На углу Севастопольского бульвара полицейский не выдержал:

— Vos feux, messieurs![236]

Я остановился и, показывая ему горящую сигарету, говорю с улыбкой:

— Mais voilà mon feu…[237]

Он засмеялся.

— Je vous demande votre éclairage[238].

— C’est mon seul éclairage[239], — отвечаю я, размахивая сигаретой. Он смеется и просит нас, чтобы мы сошли с велосипедов и шли пешком. Уверяет меня, что, в сущности, должен заставить нас заплатить штраф — c’est plus comme avant — les temps ont changé…[240] — добавляет он меланхолично. И я вздохнул. Ordnung muss sein[241]. Если они еще заставят людей переходить проезжую часть по струнке, я начну говорить о конце света. Идем пешком. Уже недалеко. Бульвары… У тротуара много машин, в кафе полно солдат. Немецкий вермахт пробует плоды Парижа. Так темно, что мы идем почти на ощупь. Рю де Ришелье, рю Лаффит. И вот я различаю тени колонн Нотр-Дам-де-Лорет. Шепотом говорю Тадеушу, что мы уже дома. Улицы пусты, как подземелья. Сердце у меня колотится так, что в этой тишине я отчетливо слышу каждый удар. Комок в горле. Открываю ворота. Тадеуша с велосипедами оставляю во дворе и вбегаю по лестнице. Звоню. Открывает П. Отталкиваю его и вбегаю на кухню. Я произнес только имя и почувствовал вдоль всего себя тепло прижимающегося тела, прячущегося в моих объятиях, запах волос, углубления глаз под моими губами, вкус слез, соленый и горячий…

3.10.1940

В Париже тихо. По улицам ездят только немецкие автомобили, да еще велосипеды. Велосипед — основное средство передвижения, Париж превратился в Копенгаген. Движение небольшое, повсюду немцы. Продукты по карточкам, но можно выдержать. В магазинах немцы, которые скупают остатки того, что уже было раскуплено в течение прошлых трех месяцев. Все платят, разумеется, что ни на есть легальнейшими оккупационными марками в соотношении 1 марка = 20 франков. И посылают nach Heimat[242]. На каждом шагу чувствуется почти физически, как всю Францию скупают за бумажки, напечатанные за Рейном.

Керосина нет, и вечер мы проводим при свече. Готовим на спирту, достать который становится все сложнее. Каждая мелочь вырастает до размеров проблемы. Может, и хорошо? Нет времени думать. Я уладил все формальности и помог Тадеушу. Мы были в префектуре полиции, но там еще, по существу, не знают, как поступать с иностранцами. Только поставили печати и зарегистрировали заявку. Продовольственные карточки в мэрии мы получили без труда. Во всех учреждениях беспорядок, и везде чувствуется, что чиновники не очень верят в свободу, которую им пока предоставили немцы. Наша фабрика занята немцами, вход воспрещен под страхом смерти. Бывшая дирекция расположилась в бальном зале мэрии. С завтрашнего дня я работаю. Правовая и социальная защита польских рабочих. Французский директор, инженер Шаппель, ведет себя по отношению к полякам так, что не хватает слов для определения подобного отношения. В каждом его жесте, в каждом слове и решении можно распознать великую французскую культуру чистейшей пробы, унаследованную непосредственно по линии самых благородных умов Франции. ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ взгляд на ЧЕЛОВЕКА. Нет французов, нет поляков — есть ЛЮДИ, брошенные, беспомощные, нуждающиеся в помощи. И ничего больше. Но в этом ВСЁ. В такие времена достаточно одного ТАКОГО человека, чтобы вновь поверить в человечество. И во Францию.

27.10.1940

Я не могу читать по-французски. Не могу. Каждое слово, каждая фраза душат меня. Я терпеть не могу размытые фразы и определения, сухость и культ слова без чувства. Я знаю, что это нелепо, но не могу. Когда я смотрю на свои книги на полках, все без исключения хорошие и подобранные со вкусом, я не могу взять в руки ни одну из них. Мне кажется, что я объелся тяжелым, приторно сладким, с огромным количеством крема фисташковым тортом. Физическое пресыщение и отвращение к словам, предложениям, темам. И прямо с варварской жадностью я проглотил «Пана Тадеуша», а теперь рву зубами, как жирный бараний окорок, «Потоп». Чмокаю, облизываю жирные пальцы, вытираю их о штаны и жру. Удивительно: каждый раз, когда я читаю «Потоп», мне кажется, что на ЭТОТ РАЗ Кмицицу удастся наконец похитить Богуслава, что на ЭТОТ РАЗ Рох Ковальский поймает Карла Густава, что сейчас произойдет то, что не случилось, и не случится то, что случилось. Ясно одно: Кмициц — не герой для подражания. Постоянно проливая кровь, он не искупает недостатки своего характера или вообще глупость. Искупить их лучше всего просто их искоренением. Отвечать на письма, возвращать одолженные «до завтра» пять злотых, поменьше кавалерийской бравады, а больше серьезности и естественности. Но ничего не поделаешь: я читаю «Потоп», наверное, потому, что мне так не хватает вокруг именно кавалерийской бравады. Камбронн{126} сказал Merde!, после чего добавил, кажется, что «старая гвардия умирает, но не сдается». На этот раз сказали Merde! и добавили, что «старая гвардия сдается и не умирает». Вот он — Петен. А ведь было третье решение: «Старая гвардия не умирает и НЕ сдается». Утверждают, что было выбрано именно третье решение, верится с трудом.

2.11.1940

Сегодня День поминовения усопших. Как и в прошлом году мы пошли на кладбище Пер-Лашез. День был солнечный и теплый, на кладбище мало людей, большинство приходило вчера. Мы пошли сначала на могилу Шопена. На ней много цветов, один из букетов перевязан широкой бело-красной лентой. Мы положили наш букетик, тоже перевязанный польской лентой, и зажгли свечи, которые остались еще с моего дня рождения в прошлом году. У этой могилы я не думаю и не молюсь. Я молюсь мелодиями, которые одна за другой звучат внутри. Чаще всего вспоминаются мои любимые, но так редко исполняемые «Рондо» и «Колыбельная».

У могилы стояла пожилая француженка и спросила, не поляки ли мы. Потом она сказала, как хорошо с нашей стороны, что мы помним, и что она каждый год приходит сюда и очень любит поляков. «Такой стойкий и благородный народ, как вы, не может погибнуть и не погибнет». Дай Бог тебе здоровья. Я больше не могу это слушать. «На тебе, дедушка, копеечку, и если тебе что-нибудь нужно, купи». После чего дверь закрывается, человек садится в кресло и читает книгу, лакомясь шоколадными конфетами. Я ответил ей, как в Академии польско-французской дружбы, то есть то же самое сказал о