Под вечер они оделись и отправились побродить по одной из заросших густой зеленью долин на склонах горы Кармель. Вышли до сумерек, пробирались через плотные заросли, не разговаривали и не прикасались друг к другу, и только ночная птица прокричала им несколько раз короткую хлесткую фразу, которую Фима сымитировал на удивление точно. Яэль рассмеялась низким теплым смехом и сказала:

– Быть может, господин мой хороший, у вас есть какое-нибудь приемлемое объяснение тому, что я вас люблю, хотя, по сути, мы и не близкие души вовсе, да и вообще никак не связаны друг с другом?

Фима открыл глаза и увидел свою бывшую жену, худенькую, чуть ли не сухонькую, этакую стареющую Джульетту Мазину, в серых брючках, в темно-красном свитерке. Она стояла спиной к нему и методично складывала кухонные полотенца. “Откуда у нее, – подумал он, – столько кухонных полотенец, что она все складывает и складывает их и, судя по всему, делать это будет до скончания веков. Или же она складывает их заново и заново, потому что недовольна результатом?” И Фима решительно поднялся, как человек, который точно знает, что надо делать, обнял ее сзади, положил одну ладонь на губы, а вторую – на глаза, покрыл поцелуями ее затылок, корни волос, спину. Аромат простого туалетного мыла, смешанный с запахом табака из трубки Теди, донесся до ноздрей Фимы, возбудив смутное желание пополам с грустью, которая тотчас и подавила желание. Фима подхватил ее хрупкое, почти детское тело – так же две ночи назад подхватил ее сына – и отнес Яэль в спальню и положил на ту же самую кровать, на которую положил и ее сына, и в точности так же провел ладонью по ее щеке. Однако он не попытался сдернуть покрывало, не попросил ее снять одежду, не снял и свою, он лишь тесно прижался к ней, прижал к своему плечу ее голову И вместо слов “Я так истосковался по тебе” устало прошептал:

– Я так истаскался по тебе.

Они лежали рядом, прижавшись друг к другу, но не обнявшись, неподвижно, не произнося ни слова, тепло его тела согревало ее, а тепло ее тела передавалось ему. Пока она не прошептала:

– Хватит. А теперь, пожалуйста, уходи.

Фима молча встал, взял на кухне свою куртку, поискал остатки холодного кофе, которое вылил в раковину. “Она сказала, чтобы я отправился в центр города, купил для Дими аквариум с золотыми рыбками, – думал он, – и я поеду и куплю”. Он сумел бесшумно закрыть за собой дверь, проделав это с такой точностью и осторожностью, что не раздалось ни единого звука – ни легкого стука, ни шороха. И все то время, пока шагал к центру города, эта тишина сопровождала его – и в мыслях, и на улице. Медленным шагом миновал улицу Первопроходцев, с удивлением поймав себя на том, что насвистывает подзабытую песенку про Джонни, которого все звали Джонни-Гитара. “Теперь, – думал он, – можно сказать, что все потеряно, но вместе с тем можно считать, что не потеряно ничего, и оба эти утверждения отнюдь не противоречат друг другу”. Странной, даже удивительной виделась ему сложившаяся ситуация: пусть он и не переспал с бывшей женой, но вовсе не чувствовал, что телу его чего-то недостает, скорее, наоборот – переполняло его радостное возбуждение, чувство завершенности, осуществленности того, чего ему так хотелось, будто неким таинственным образом слились – он и она – воедино, и слияние то было и глубоким, и совершенным. И словно в этом слиянии родил он от нее наконец-то своего единственного сына.

Но в каком смысле?

Вопрос казался ему глупейшим. Да в том смысле, когда нет никакого смысла докапываться до смысла. Вот и все.

На улице Герцля сеющий дождик напомнил ему, что кепка осталась у Яэль на кухонном столе. Но он не жалел об этом, ибо знал, что вернется. Ведь ему еще предстоит объяснить тайну Третьего Состояния – и ей, и Дими, и даже Теду. Но не сегодня. Не страшно, не горит. Фима вспомнил про Иоэзера и всех остальных разумных, здравомыслящих людей, что станут жить-поживать через сто в Иерусалиме, и ощутил на сей раз не мучительное сожаление, а подобие хитроватой, невидимой для других радости. Подождут. Мы еще не завершили всего того, что нам предначертано. Это тяжкий труд, дело убыточное, что уж тут скрывать, но последнего слова мы еще не сказали.

Он сел в первый же автобус, притормозивший у остановки, мимо которой проходил, даже не потрудился выяснить, куда тот следует. Устроившись на сиденье за спиной водителя, Фима, ничуть не стесняясь, фальшиво напевал про любовь к Джонни-Гитаре. И не видел никакой причины, чтобы выйти из автобуса, пока не приехал на конечную остановку, которая случайно оказалась улицей Пророка Самуила. Несмотря на холод и ветер, чувствовал Фима себя чудесно.

Радость, наполнявшая его, была столь велика, что он не ощущал голода, хотя за весь день съел лишь печенье на кухне Яэль. Выйдя из автобуса, Фима убедился, что дождь кончился. В разрывах грязных облаков сияли острова голубизны. Почему-то казалось, что облака стоят на месте, а голубые острова все плывут и плывут на запад. И он почувствовал, что это голубизна обращается именно к нему, призывая следовать за ней.

Фима зашагал вверх по улице Пророка Иезекииля. Две первые строчки песни о Джонни-Гитаре все еще звучали в голове. Но как же там дальше? Куда запропастился этот Джонни? В какой точке земного шара он сейчас играет на своей гитаре?

Запахи, характерные для кануна Субботы, уже наполняли воздух Бухарского квартала, хотя время было еще раннее, около полудня, и Фима пытался угадать, каковы же компоненты этого густого запаха, напомнившего ему детство, ту трепетную взволнованность, что охватывала его и весь Иерусалим с приближением Субботы. Иногда эти запахи начинали заполнять мир уже в пятницу после полудня, когда начинались и стирка, и уборка, и приготовление субботних кушаний.

В доме Фимы домработница к Субботе, бывало, готовила “шейку” – выпотрошенную курицу, начиненную прожаренной мукой с картофелем, луком, чесноком, а затем сшитую белой ниткой. Мама варила компот из слив, сладкий и вязкий, как клей. И еще готовился цимес – сладкая тушеная морковка. И фаршированная рыба, и вареники, и штрудель, и запеканка с изюмом. А еще всевозможные джемы, которые в их доме так и назывались по-русски – варенье.

Фима, шагая по улицам Бухарского квартала, словно въявь ощущал манящий дух дымящегося борща, на багряной поверхности которого плавали кружочки жира, похожие на золотые монетки, и маленький Фима вылавливал их ложкой.

Каждую пятницу, ровно в полдень, мама ждала его у ворот школы, ее русая коса венцом лежала вкруг головы, коричневый черепаховый гребень удерживал золото волос на затылке. Вдвоем они отправлялись за последними покупками к Субботе на рынок Махане Иехуда, он – с ранцем за спиной, а она – с плетеной корзиной в руке, и на одном из ее пальцев сияло кольцо с сапфиром. На рынке пахло кислым, соленым, горьким, плыли ароматы всевозможных восточных приправ, пряностей, корицы, кофе, ванили, трав, и эти терпкие запахи вселяли в них какую-то детскую веселость. Словно они вдвоем состояли в некоем тайном заговоре против густой, вязкой сладости всего того, что готовилось в их еврейском доме, доме выходцев из Восточной Европы, – всевозможных запеканок, цимеса, штруделя с изюмом и яблоками, компота, фаршированной рыбы, в которую тоже добавлялся сахар, не говоря уже о всевозможных вареньях. Отец не любил эти их совместные походы на рынок в полдень пятницы. Он ворчал, сардонически улыбался – уж лучше бы парень засел за уроки или укреплял свое тело, да и все равно домработнице платят кучу денег, вот пусть она и ходит на базар за покупками, кроме того, и в их квартале Рехавия можно купить абсолютно все, поэтому нет никакого смысла таскать мальчика меж грязных лотков и прилавков рынка, где сточные воды текут прямо по тротуару. Хорошо известно, что Махане Иехуда кишмя кишит микробами, и все эти острые специи с их оглушающим запахом не более чем камуфляж, маскирующий грязь, скверну, нечистоты. Отец подшучивал над увлечением жены колдовским очарованием сказок “Тысячи и одной ночи”, а пятничные посещения рынка именовал “еженедельными путешествиями Али-Бабы”. Фима почти содрогнулся, припомнив то детское тайное, чуть ли не запретное наслаждение, когда мать просила его помочь выбрать среди невероятного разнообразия подходящий сорт маслин с их до неприличия вызывающим запахом и резким до головокружения вкусом. Случалось, он ловил мутноватый, словно едва тлеющий уголек, взгляд торговца, устремленный на маму, и хотя тогда был слишком мал, чтобы понять смысл подобных взглядов, однако замечал, как эхо внутренней дрожи сотрясало маму, и эта дрожь, будто вышедшая из берегов, пробегала и по его спине. Сейчас, спустя столько лет, ему снова послышался ее голос: “Смотри, что они с тобой сделали, дурачок”. Однако на сей раз он ответил весело: “Ничего, вот увидишь, своего последнего слова я еще не сказал”.