В цветении миндаля Фима узрел незамысловатую символичность. Но в чем ее суть, размышлять не стал, просто ощутил, что у него есть повод для радости, будто на него свалилось нежданное наследство – ответственность за целый город, и вот теперь, к его собственному изумлению, выясняется, что он отнюдь не спасовал, не провалил возложенную на него миссию. Прозрачную голубизну утра сменила тем временем глубокая синева, словно само море простерлось, перевернутое, над Иерусалимом, дабы излить на город детсадовскую веселость. Герань и бугенвиллея полыхали пламенем в палисадниках и скверах, каменные ограды сияли как отполированные. “А совсем неплохо, верно?” – сказал Фима, обращаясь к какому-то невидимому прохожему или туристу.

У поворота, что вел к кварталу Баит-Ваган, стоял молодой парень в армейской куртке, за спиной у него висел автомат, а вокруг расставлены ведра, полные цветов. Парень предложил Фиме букет хризантем в честь наступающей Субботы. Фима спросил себя: “Не из поселенцев ли этот парень, из тех, что выращивают цветы на земле, им не принадлежащей?” Но тут же одернул: “Если ты готов на компромисс даже с Арафатом, то уж никак нельзя подвергать обструкции доморощенных противников”. В душе своей не нашел он ни ненависти, ни злости – возможно потому, что все было во власти глубокого сияния всепроникающего иерусалимского света, да и сам Иерусалим в это утро виделся Фиме местом, где все мы обязаны уважать различные, порою полярные, мнения. И потому Фима нашарил в кармане несколько монет – то была сдача, которую он получил минувшей ночью из рук своего нового министра пропаганды.

Прижав цветы к груди, словно защищая их от холода, Фима спросил:

– Простите, вы что-то сказали?

Парень ответил с широкой улыбкой:

– Я только пожелал вам счастливой Субботы.

– Несомненно, – кивнул Фима, будто закладывая основу нового национального согласия, – и вам тоже доброй Субботы.

Воздух был холодным, стеклянным, неподвижным. Казалось, свет явился прямо из Арктики. “Необходимо отрешиться от всяческого зла, – думал Фима, энергично шагая по улице, – даже если зло рядится в одежды принципов. Следует вновь и вновь напоминать себе, что подлинный враг – отчаяние. Враг, с которым ни в коем случае нельзя идти на компромиссы, перед которым нельзя капитулировать”.

Вот так, восторженный, в ботинках, заляпанных грязью, прижимая к груди букет хризантем, трясясь от холода, в четверть одиннадцатого позвонил Фима в дверь Теда и Яэль.

Дверь открыла Яэль, в серых трикотажных брючках и свитере цвета бургундского вина. Без всякого смущения Фима сказал:

– Случайно шел мимо и решил забежать, пожелать вам доброй Субботы. Надеюсь, я не помешал? Может, лучше прийти завтра? А ко мне на следующей неделе придут маляры. И я принес тебе цветы в честь Субботы. Можно войти на минутку?

– Ладно, – сказала Яэль, – заходи. Только имей в виду, я скоро должна уйти. Погоди-ка. У тебя с пуговицами непорядок. Дай застегну. Когда ты в последний раз менял рубашку?

Фима торопливо произнес:

– Мы должны поговорить.

– Снова “поговорить”…

Он прошел за ней на кухню, но по дороге не удержался и заглянул в спальню, почему-то надеясь увидеть самого себя все еще спящим на супружеской кровати. Но постель была аккуратно застелена темно-голубым шерстяным покрывалом, по обе стороны кровати две одинаковые тумбочки, на каждой – по книге, а еще – как в гостинице – стакан с водой и блокнот с авторучкой. Даже два абсолютно одинаковых будильника стояли на тумбочках.

– С Дими что-то неладное. Уже нельзя делать вид, будто с ним ничего не происходит. Так, цветы стоит поставить поскорее в воду, это тебе в честь Субботы. Купил их у какого-то поселенца. Кроме того, ведь в конце февраля у тебя день рождения. Или уже был? Угостишь кофе? Я пешком пришел из своего Кирьят Йовеля, совсем замерз. Холод дикий. В пять утра мой сосед решил убить свою жену, и я помчался наверх, чтобы спасти ее, да только выставил себя дураком. Но сейчас не об этом, я пришел поговорить о Дими. Позавчера, когда вы уехали, а я сидел с ним…

– Послушай, Эфраим, – перебила его Яэль, – зачем ты усложняешь всем жизнь? Я знаю, что с Дими что-то не так. Что мы сами как-то не так себя ведем с ним. Ничего нового ты мне не скажешь.

Фима понял, что следует немедленно попрощаться и исчезнуть. Но вместо этого уселся на низенькой скамеечке в кухне, устремил на Яэль взгляд преданного пса и, помаргивая выразительными карими глазами, принялся объяснять, что Дими несчастлив, одинок до такой степени, что это становится опасным. Позавчера вечером ему вдруг открылось нечто такое – и нет смысла вникать в подробности, – что стало ясно: ребенок нуждается в серьезной помощи.

Яэль поставила чайник, в две стеклянные чашки насыпала растворимый кофе и начала яростно открывать дверцы шкафчиков, с треском захлопывать, раздраженно выдергивать и задвигать ящики.

– Отлично. Превосходно! Ты, стало быть, явился, чтобы прочитать мне лекцию, как воспитывать детей. У Теди есть товарищ, родом из Южной Африки, он детский психолог, мы с ним время от времени советуемся.

А ты не вмешивайся, и хватит уже искать несчастья. Хватит досаждать всем, кто тебя окружает.

После упоминания Южной Африки у Фимы возникло желание, которое он лишь с большим трудом смог подавить, развернуть перед Яэль подробнейший сценарий того, что, по его мнению, должно там произойти в самом ближайшем будущем, когда рухнет режим апартеида. Он полагал, что страну захлестнут потоки крови не только потому, что черные поднимутся на белых, но главным образом кровавую баню белые устроят белым, а черные – черным. И кто знает, не подстерегает ли и нас подобная опасность? Но выражение “кровавая баня” – избитое клише. Но и “избитое клише” – избитое клише, от которого у него во рту всегда неприятный привкус.

Рядом с ним на кухонном столе лежала открытая пачка сливочного печенья. Сами по себе пальцы Фимы подобрались к пачке, и печенье стало исчезать одно за другим. Пока Яэль готовила ему кофе с молоком, он туманно рассказывал о том, что произошло позавчера вечером, как так случилось, что он заснул в их постели. И почему Яэль с Теди отправились развлекаться в Тель-Авив, не потрудившись даже оставить номер телефона на всякий случай? А если бы у ребенка вдруг начался приступ? Скажем, желчной болезни? Или его бы ударило током? Или отравился бы? Фима запутался в своих объяснениях, потому что ни малейшим намеком не хотел выдать историю с “жертвоприношением собаки”. Но, не удержавшись, пробормотал что-то по поводу страданий, причиняемых Дими соседскими детьми.

– Ты же знаешь, Яэль, что Дими не такой, как все, он альбинос, да еще близорукий, очкарик. И гораздо ниже своих сверстников. Возможно, из-за какого-то гормонального расстройства, которым вы пренебрегаете. Он мальчик чувствительный, погруженный в себя. Или нет, духовный. Ранимый. Нелегко подобрать слова, определяющие Дими. В общем, он не похож на других детей. Он глубокий ребенок.