– Вероятно, виселицей.

– Фу! Я ведь серьезно. А почему бы не тогой сенатора во Франции с сенатом? Она могла бы сейчас быть вашей, захоти вы раньше.

– Самый верный путь на виселицу, – засмеялся Андре-Луи.

Ле Шапелье сделал нетерпеливый жест. Интересно, вспомнилась ли ему эта фраза четыре года спустя, когда его самого везли в «повозке смерти» на Гревскую площадь?[139]

– Нас, бретонских депутатов, в Собрании шестьдесят шесть человек. Если освободится место, согласны ли вы занять его? Достаточно одного моего слова, не говоря уже о вашем влиянии в Рене и Нанте, – и все будет в порядке.

Андре-Луи не смог сдержать смех.

– А знаете, Изаак, еще не было случая, чтобы при нашей встрече вы не пытались втянуть меня в политику.

– Потому что у вас дар политика. Вы рождены для политики.

– Ах да – Скарамуш в реальной жизни. Я уже сыграл эту роль на сцене, и довольно. Скажите мне, Изаак, что нового слышно о моем старом друге Латур д’Азире?

– Он здесь, в Версале, черт бы его подрал, – бельмо на глазу Собрания. Его замок в Латур д’Азире сожгли. К сожалению, в тот момент его самого там не было. Пламя нисколько не подпалило его наглость. Он мечтает, что, когда кончится это философское помрачение умов, найдутся рабы, которые восстановят его замок.

– Значит, в Бретани были волнения? – Андре-Луи стал серьезным, так как мысли его обратились к Гаврийяку.

– Да, и предостаточно, как, впрочем, повсюду. Ничего удивительного! Все эти проволочки, когда в стране голод! Последние две недели замки вылетают в трубу. Крестьяне взяли пример с парижан и поступают со всеми замками как с Бастилией. Однако и там порядок восстанавливается, как в Париже, так что сейчас стало спокойнее.

– А что с Гаврийяком? Вы не знаете?

– Надеюсь, там все хорошо. Господин де Керкадью – это не маркиз де Латур д’Азир. Он жил в согласии со своими людьми. Не думаю, чтобы они нанесли ущерб Гаврийяку. А разве вы не переписываетесь со своим крестным?

– При нынешних обстоятельствах – нет. То, что вы рассказываете, еще больше осложнит дело, так как он должен считать меня одним из тех, кто помог зажечь факел, спаливший многое из того, что принадлежало его классу. Пожалуйста, постарайтесь узнать, все ли там в порядке, и дайте мне знать.

– Непременно, тотчас же.

При расставании, уже собираясь сесть в свой кабриолет, чтобы вернуться в Париж, Андре-Луи задал еще один вопрос:

– Вы случайно не слыхали, не женился ли господин де Латур д’Азир?

– Не слыхал – а это означает, что не женился. О свадьбе такой важной особы непременно раззвонили бы повсюду.

– Разумеется, – равнодушным тоном ответил Андре-Луи. – До свидания, Изаак! Заезжайте ко мне на улицу Случая, тринадцать. Приезжайте поскорее!

– Непременно, как только позволят мои обязанности. В данное время они приковали меня к Версалю, как цепи.

– Бедный раб долга, проповедующий свободу!

– Верно! Именно поэтому я и приеду: у меня есть долг перед Бретанью. Я должен сделать Omnes Omnibus’a одним из ее представителей в Национальном Учредительном собрании.

– Я буду весьма обязан вам, если вы пренебрежете этим долгом, – рассмеялся Андре-Луи.

Через несколько дней Ле Шапелье нанес Андре-Луи ответный визит. Он явился на улицу Случая с точными сведениями, что в Гаврийяке все в порядке и люди господина де Керкадью не участвовали в волнениях в провинции, которые теперь, к счастью, подавлены.

Хотя бедняки еще ощущали тиски нужды и очереди у булочных росли с приближением осени, привычное течение жизни налаживалось. Естественно, в Париже постоянно бурлили страсти, но парижане уже привыкли жить во взрывоопасной атмосфере и не допускали больше, чтобы она серьезно мешала их делам и развлечениям. Да и самих взрывов можно было бы избежать, если бы не упрямство привилегированных, исполненных решимости биться до конца. Они все еще упорно сопротивлялись, в то же время бросая довольно крупные жертвы на алтарь отечества. Пришел полк из Фландрии, и народ усмотрел в этом новую угрозу, решив, что Привилегия опять поднимает свою мерзкую, алчную голову. Готовился заговор с целью взять парижан измором. Следствием явился так называемый поход менад – поход на Версаль парижских торговок, возглавляемых Мари. Итак, в начале октября Тюильрийский дворец очистили от наводнявших его паразитов, человеческих и прочих, и освободили место для короля. Королю пришлось приехать и поселиться среди своего народа. Его любящие подданные хотели, чтобы он жил среди них – как залог их собственной безопасности. Раз им суждено голодать – что ж, пускай и он голодает вместе с ними.

Андре-Луи размышлял, чем же все это кончится. Ему казалось, что разумно поступили только те аристократы, которые уехали за границу, не дожидаясь, пока горячие головы, составлявшие большинство их партии, погубят весь свой класс. Между тем академия Андре-Луи процветала, и он уже подумывал о том, чтобы занять первый этаж дома № 13 и взять третьего помощника. Его останавливало лишь нежелание галантерейщика, жившего на этом этаже, расстаться с выгодной клиентурой, которой были для него ученики академии фехтования.

Остальная часть дома № 13 теперь принадлежала Андре-Луи. Недавно он приобрел второй этаж, который переделал в удобное жилище для себя и помощников. Он нанял экономку и мальчика-слугу.

Теперь, когда Национальное собрание заседало в Париже, он часто видел Ле Шапелье, с которым сблизился. Обычно они вместе обедали в Пале-Рояле или где-нибудь еще, и через Ле Шапелье Андре-Луи приобрел несколько новых друзей. Однако он избегал салонов, куда его часто приглашали, – салонов, в которых царил утонченный республиканский и философский дух.

Пришла весна, и как-то вечером Андре-Луи отправился в «Комеди Франсез», где давали «Карла IX» Шенье, разрешенного не без борьбы.

Это был бурный вечер. Намеки со сцены подхватывались залом, и ими перебрасывались сторонники враждующих политических партий, приверженцы старого и нового режимов. Упорное нежелание некоторых мужчин в партере снять шляпу накалило страсти докрасна. Дело в том, что в «Комеди Франсез» была королевская ложа и согласно неписаному закону полагалось обнажать голову в знак почтения к королевскому семейству, даже если ложа была пуста.

Мужчины, решившие остаться в шляпе, сделали это в знак республиканского протеста против бессмысленной традиции. Однако, когда их разоблачили и поднялся такой шум, что не было слышно ни слова со сцены, они поспешно отказались от своего республиканского высокомерия – правда, за одним исключением. Один человек упрямо не желал снять шляпу и, повернув крупную львиную голову к тем, кто этого требовал, смеялся над ними. Его мощный голос гремел на весь театр: