Муниципальная политика, разумеется, стеснена различными – в зависимости от сферы – ограничениями. Но, хотя в общем случае эта оценка верна, сравнительные эмпирические исследования много раз показывали, как по-разному города реагируют на схожие проблемы (Glock 2005; von Alemann u.a. 2005; Schridde 1997; Lamping 1997; Blanke u.a. 1989; Dente et al. 2005). В рамках заданных им условий, по всей видимости, города вырабатывают каждый свои подходы к проблемам и задачам.

Так, например, Хеннинг Шридде в своем сравнительном анализе немецких городов продемонстрировал целый ряд различий между локальными вариантами социальной политики в диахронном разрезе (Schridde 1997). Города явно формируют индивидуальные профили, интерпретируя и решая каждый по-своему проблему бедности и маргинализации. И в Мюнхене, и во Франкфурте-на-Майне, и в Гамбурге бедность рассматривается в контексте социальной и экономической модернизации. Однако если в Мюнхене борьба с бедностью и маргинализацией ориентировалась на “синхронную политику” 70-х годов, то во Франкфурте эти проблемы рассматривали как социально-культурное многообразие и мирились с ними как с неизбежным следствием модернизационного процесса. В Гамбурге осуществлялась стратегия “солидарного города”, т. е. уравновешивания социальных различий и разногласий с целью преодолеть тенденцию усиления социальной поляризации. А в Ганновере, например, социальные дисбалансы, возникшие в ходе общественных модернизационных процессов, трактовались наиболее влиятельными акторами локальной социальной политики как новые формы проявления прежнего вертикального социального неравенства между трудом и капиталом. В Дуйсбурге же, с одной стороны, тоже говорят о бедности и маргинализации как о проявлениях вертикального неравенства, но с другой – здесь бедность включается в общий кризис, охвативший весь город вследствие структурных трансформаций. При этом характерными особенностями местной социальной политики являются потенциал солидарности, которым обладает рабочее движение, а также традиционные формы социальной политики предприятий и корпоративистские альянсы местных институтов. Наконец, в Лейпциге, согласно наблюдениям Шридде, социальная политика определяется процессом трансформации и подчинена примату догоняющей модернизации (Schridde 1997).

Таким образом, предположение, что городам свойственны политические модели, подчиняющиеся их собственным логикам, и что поэтому при прочих равных условиях ими могут достигаться неодинаковые результаты[116], вошло в устоявшийся аргументационный канон исследований локальной политики. Интерес к собственной логике – это не возврат к угасшей дискуссии об автономии: от нее он отличается тем, что вопросы касаются особенностей локальных условий управления (“governance arrangements”). Их своеобразие в решающей степени зависит от того, как по-разному воспринимаются и интерпретируются в каждом городе современные социальные и экономические структурные перестройки, а также от того, какие в локальных сетях акторов протекают конфликты и процессы складывания консенсусов, какие существуют в каждом городе социокультурные контексты и социальные среды (Le Galès 2001; Healey et al. 2002). Это связано и со специфическими формами координации и кооперации, которые еще Маргит Майер описала в качестве составной части новой муниципальной политики и центр тяжести которых лишь отчасти располагается в законодательных собраниях городов (Mayer 1991; 1996; ср. также Cole/John 2001).

Поэтому вопрос о собственной логике городского управления не терпит замкнутых концепций. На него вряд ли возможно удовлетворительно ответить в рамках такого подхода, который учитывает только политические институты, администрацию и рамочные социально-экономические условия. В ходе недавней дискуссии о “local governance” и в исследованиях, вдохновленных англо-американской “теорией городских режимов управления” (“Urban Regime Theory”), внимание снова было обращено на местные общественные контексты и на захватывающие часть бизнес-сообщества сети как элементы локальных “governance arrangements” (Cole/John 2001; Haus et al. 2005). Таким образом, по крайней мере применительно к нескольким сферам деятельности, формальная институциональная рамка локальной политики могла использоваться для объяснения достигнутых эффектов лишь частично. Те неформальные, но все же устойчивые формы сотрудничества, которые существуют между частными и муниципальными акторами, заставляли в ходе дискуссии обращаться к неоинституционалистским теориям (Lowndes 2001; Bogason 2000; Haus 2005). Только при таком подходе к локальной политике можно наряду с формальными политическими институтами адекватно понять и наделить равноправным статусом и привычные практики администрирования, и неформальные, однако все же имеющие обязующую силу отношения между акторами. Как показывают сравнительные исследования, эти формы образования институтов очень разнятся между собой и всегда привязаны к локальным предпосылкам.

За минувшие годы произошла трансформация локального управления, осуществлявшаяся на основе концепции “governance” (зачастую неоднородной и нечеткой), и она стала общей системой отсчета в компаративной урбанистике. Публикаций по этой тематике так много, что здесь мы не будем углубляться в подробности (см. Cole/John 2001; Pierre 2005; Haus et al. 2005; Dente et al. 2005; Blatter 2007). Важен тот вывод, к которому пришли все эмпирические исследования: трансформация, обозначаемая понятием “governance”, протекает явно очень по-разному в разных местах, и ее совершенно невозможно описать просто как повышение значимости сетей, охватывающих различные сектора муниципальной политики. Это продемонстрировано как при изучении отдельных кейсов, так и в сравнительных исследованиях[117]. Ни на национальном, ни на международном уровне сравнения не зафиксировано гомогенизации локальных “government arrangements”; при этом не наблюдалось и ожидавшихся эффектов подражания (Nunes Silva/Syrett 2006; Cole/John 2001; Dente et al. 2005; Heinelt et al. 2005). Объясняется это не в последнюю очередь тем, что трансформацию локальных “government arrangements” всегда объясняли внешними причинами и локальными причинами, и в конечном счете за локальными причинами приходилось признать более важную роль (Cole/John 2001).

Примером удачного компаративного исследования, в котором целенаправленно учитывалось значение локальных факторов, может служить работа Алистера Коула и Питера Джона. Они проанализировали четыре города (два в Англии и два во Франции), сравнивая их с точки зрения трансформации локальных структур “governance” в двух политических сферах (Cole/John 2001; 1999). Был уточнен вопрос: можно ли считать институциональные рамочные условия национального уровня причиной разницы между структурами и потенциалами локальных политических сетей? Или же дело в особенностях каждой политической сферы, которые, возможно, сглаживают национальные различия? А может быть, для объяснения разницы главное значение имеет фактор локальности? Последнее ближе всего подходит к тому, что мы здесь именуем собственной логикой в локальной политике.