С высоты их камеры видно было море, огромное, бескрайнее, чаще всего спокойное. Напротив скалы, вдали, высился небольшой остров среди вод. Парусные корабли проплывали группами и в одиночку, но никогда не шли между скалой и островом. И когда их особенно хорошо было видно, исчезали за островом. Между скалой и островом проплывали лишь рыбачьи судна, тяжелые, грубо сколоченные, лишенные изящества. Остров состоял из крутых скал и становился голубым к вечеру, когда солнце закатывалось за ним.

После первых дней заключения, когда арестованные чувствовали, что о них заботятся, Песах попросил у офицера несколько досок – соорудить в камере закрытый угол для Титы.

Офицер обещал достать все это, и в тот же день пришел плотник с помощником, грузчики привезли доски, и в течение нескольких часов был сооружен закрытый угол в глубине камеры. Вначале там спала только Тита, но, спустя несколько дней, туда перебрался и Песах.

«Сколько мы будем здесь сидеть?» – спрашивали заключенные.

«Пока не вернется граф», – был ответ. И они перестали спрашивать.

Песах рассказывал Тите еще и еще об еврейских праздниках. Постепенно она научилась читать и писать. Им приносили книги. Ей продолжали сниться буквы, и теперь она могла, проснувшись, их записывать. Дважды это были слова, но не было в них никакого смысла, как, например, הו אה מה קרה или вообще какая-то бессмыслица אגשוצ מננד. Или ימדיע ערכט. Что это?

С приближением праздника Шавуот, влюбилась Тита в Рут – героиню «Свитка Рут» в Священном Писании. Рут стала великой героиней Титы.

В канун Шавуот ее ожидал сюрприз. Пришел раввин из села, и долго с ней беседовал.

«Что будет? Когда вы обратите ее в еврейство?» – прошептал ему Песах через решетку, когда раввин вышел из камеры и стоял наружу.

«Ну, это не так просто. Она была проституткой, и душа ее испорчена страхом», – сказал раввин.

«Вы не слышали? Главный раввин в Шаркиле сказал, что она праведница».

«Конечно, слышал. Потому и пришел посмотреть на нее».

«И что пока делать? Она хочет быть еврейкой».

«Пусть продолжает учиться. Я пришлю ей книги и мою жену-рабба-нит», – сказал раввин.

Песах понял, что все эти «не так просто» означают всего лишь, что раввин хочет придать особую важность собственному решению, ибо всё уже решено, и никто не может это решение отменить.

Настал месяц Таммуз. Днем было жарко, ночью – холодно. К концу месяца выпустили Титу из камеры и перевели в село, в дом раввина. Через два месяца, в начале месяца Элул она пришла, вся белом одеянии, с цветами в волосах, вместе с раввином и его женой и стояла у решетки дверей камеры.

«Йогоо» – позвала она того, чье меняющееся имя забывалось ею каждый раз, – благослови меня!»

Песах бросился к решетке, он смотрел на нее и на раввина вопросительным взглядом.

Раввин улыбался и качал головой: да, да.

Но до Песаха все доходило с трудом, и он хотел ясности: «Она уже еврейка, или скоро ею станет?»

«Я уже еврейка, Пасал», – сказала Тита, решив называть его Пасал, что означало – отменить проклятье, меняющее его имя.

Он тут же спросил: «Выйдешь за меня замуж?»

«Да, конечно», – сказала Тита.

Только раввин подумал про себя: что это означает – «выйдешь за меня замуж». Что это за счастье? Ты что не знаешь, Пасал, что тебя еще ждет суд в столице, и, быть может, ты останешься за решеткой еще много лет? Потому сказал то, что надо было сказать, чтобы защитить Титу: «Нет, нет, подождите до окончания суда».

Двадцать первого числа в месяце Элул вернулся граф с опущенной головой, убитый горем, без детей. Пустота и горечь пала на всех его людей, потерявших своих товарищей в дальних горах Тьмы в схватках с бандами.

Граф вошел в спальню к жене, и вместе они плакали до утра.

Наступили праздники – Рош Ашана и Йом Акипурим. Тита молилась и постилась. Тита с волнением слушала звуки шофара, прося за душу Пасала, ее любимого, и за потерянное им имя.

После Йом а-Кипурим заключенные были выведены из камеры с кандалами и цепями на руках и ногах, уведены на корабль. Тита была с ними. И все уплыли в Итиль.

Не поверите, кто еще прибыл в Итиль в то же время. Ахав.

Следует сразу же предупредить читателей, ожидающих встречи Ахава со своими товарищами, что встреча не произойдет в этой главе. Факт, что Ахав пришел в Йтиль в дни Нового 5622 года со дня Сотворения Мира, и не имеет никакой связи с судом над тремя всадниками – его друзьями. Он даже не знал об том суде.

Итиль – огромный город, а Ахав перекати-поле, песчинка, которая видна глазу, когда луч света мельком коснется ее. Она прозрачна и призрачна до того, что чаще всего вообще не видна глазу.

Он был там – в дни Нового года. Деньги кончались после того, как он их тратил, не считая, в течение этих четырех месяцев скитания. Тоска, скребущая душу, по Деби, и боль от беспричинного ее охлаждения, не ослабели ни на гран. «Я люблю ее!» кричал он громко или про себя в каких-нибудь пустынных углах, ударяя кулаком в ладонь, чтобы на миг успокоить эту изматывающую его тоску по ней. Ой, Деби, обращался он к ней все время, еще хотя бы один раз. Быть может, я поторопился, я знаю, Деби. Но ты не можешь одним разом уничтожить все, что было между нами, только потому, что я оказался бесчувственным, нетерпеливым. Я изменился. Все сдерживающие порывы в душе исчезли. Будет так, как было у меня с другими. Он думал, что это поможет, что она это услышит и вернется в его объятия, отдастся ему, и он на этот раз не закончит быстро. Он вообще не закончит, он все будет делать медленно-медленно, так, что все, что она хочет, и то, что она еще не знает, чего хочет, свершится.

О, где вы, ангелы-служители, сидящие стаями и вяжущие одежды спасения, спасите меня, облачив в такие одежды и верните мне Деби, и будет нам хорошо хотя бы еще один раз.

Испытывая боль, он пытался ее анализировать. Галлюцинируя, он был уверен, что может на нее повлиять этими обращениями про себя или вслух: знаешь ли ты, почему мне особенно болит, Деби? Знаешь ли ты, почему я не могу от тебя освободиться, мечтал он сказать ей при встрече в понимающие его широко раскрытые ее глаза, болит мне, что мы расстались с чувством огромного упущения. Болит мне потому, что ты знаешь лучше меня, чего ты хочешь. Я, со всем своим опытом, со всеми девицами, которые были у меня, чувствую, что ничего не знаю, а ты знаешь всё.

Он знал, что это объяснение ему ни в чем не поможет, а еще глубже погрузит в мусорную яму, как вещь, которую вышвырнули за ненадобностью, ибо уже испорчена и загрязнена. Но он также знал, что обязан сказать ей всё это.

Он чувствовал, что против его фразы «со всем своим опытом» лицо ее будет спокойным, красивым, понимающим. Каков мой опыт по сравнению с ее опытом? И вообще, какой у нее опыт? Что она знает? Что она уже успела сделать? С кем она сейчас? С сестрой? С братом? С отцом? С купцом, который посещал их раз в году? Они даже не знают, чего удостоились. Кого удостоились. Кто знает, что она знает? Где предел съедающего душу потрясения?