— Думаешь, я этого не понимаю? — продолжает смотреть на крышку своего кофейного стаканчика. — Всё меняется, когда в твою жизнь врывается горе. Настоящее… Безжалостное и беспощадное… И когда это происходит вся твоя жизнь переворачивается с ног на голову. Ты уже не можешь ни чувствовать, ни смотреть на происходящее как раньше. Не можешь быть прежней собой…

— Прошу прощения, — подошел Алекс, и я тут же подпрыгнула, кидаясь к нему в объятия. Казалось если кто и способен меня понять, то только он — человек, чей отец балансирует между жизнью и смертью. — Что с ними?

— Хирурги делают все, что в их силах, — поворачивается к нам Меган, и я вжимаюсь в Кросса пытаясь спрятать его от её гнева. — Спасибо что так быстро сработал, — благодарит и вытирает нос трясущимися руками. — Если бы не ты…

— Спасибо что позвонили, — холодно ответил и повёл меня к банкетке*.

Час за часом утекали от нас словно вода, и всё что мне оставалось — лежать на коленях Алекса в ожидании результатов операции. И только к семи утрам, спустя девять бесконечных и мучительно долгих часов, из этих проклятых белых дверей появился уставший хирург в компании главврача и владельца клиники.

— Эрик, — шепчет загробным голосом измученная Меган и снова начинает глотать наворачивающиеся слёзы. — Как они?…

— Самое страшное позади, — улыбаются нам мужчины. — Операция прошла успешно. Вашего сына направляют в послеоперационное отделение. Что же до Николаса, то сейчас ему необходимо провести полное обследование и сканирование тела после полученных побоев и можно будет отправлять его следом за Джеймсом.

Кажется, я начала смеяться и плакать. Кажется, практически потеряла равновесие и смогла увидеть всё в цвете, ведь то облегчение, которое я испытала, можно сравнить только с тем, как душа оставляет тело и возносится прямо к небесам!

_______________________________________________________________________________________

*Банкетка — мягкая скамья

— Привет любимый, — шепчу, склонившись над Ником, когда его длинные ресницы слегка подрагивают, и он наконец-то открывает свои удивительные серебряные глаза.

Я глажу его по чёрным волосам и прикусываю нижнюю губу, чтобы снова не разреветься от счастья. На его отёкшем лице около двенадцати швов и огромные фиолетовые синяки. Но, даже не смотря на это, мой большой и сильный мужчина всё равно выглядит невероятно мужественным и привлекательным.

Любовь переполняет моё сердце превращая его в пылающий уголёк. Она греет меня изнутри. Делает полноценней. Уверенней. Лучше. Дополняет и завершает. И это чувство уже невозможно заглушить ни страхом, ни болью, ни ненавистью!

— Ты справился, — киваю ему и продолжаю зарываться пальцами в густые волосы. — Спас всех кого хотел.

— Джеймс жив? — прокашлялся Ник, и я сразу же бросилась за медицинской бутылкой с водой.

— Жив, — помогаю ему приподняться, придерживая под лопатками ровно до тех пор, пока он продолжает пить. — И всё только благодаря тебе. Врачи говорят, что уже через неделю его отправят домой, ну а тебе… — целую его в губы, скольжу по ним языком и чувствую у себя во рту отголоски пролитой крови. — Придётся полежать здесь гораздо дольше…

— Боже, малышка, — сходятся его брови на перебитой переносице, когда он начинает улыбаться. — Неужели ты здесь всю ночь проторчала?

— Не хотела оставлять тебя одного, — беру его за руку и ложусь щекой в широкую ладонь. — Тем более что со мной всё это время был Алекс.

— А сейчас? Он ещё здесь? — болезненно выдыхает Николас, пытаясь присесть в кровати. — Я бы хотел его поблагодарить.

— Отошел за кофе и сэндвичами. Слушай, Ник, — целую его в подушечку под большим пальцем и смотрю прямо в глаза, — это ведь правда что он твой сын, да?

Прайд смотрит на меня долгим, испытывающим взглядом и ни один нерв и ни одна мышца на его лице не дергается, когда он наконец-то даёт мне ответ:

— Да. Он мой сын. Но я не могу ввести его в подобный статус. Не могу ввести в свой дом и в свою семью. Не могу позволить, чтобы мои недоброжелатели использовали его в своих целях. И именно поэтому, чем меньше людей в курсе нашей с ним связи, тем проще ему будет жить на этом свете.

Не знаю о чём именно он думает в этот момент, но я не испытываю ни злости, ни ревности, ни осуждения. Он бросил Мию с ребёнком на руках, а потом нашел и постарался дать всё что мог.

— Ну а вот и он сам, — улыбаюсь, видя в дверях знакомую фигуру. — С кофе и самыми вкусными в рисе сэндвичами, — поднимаюсь и целую Николаса в висок. — Думаю вам нужно поговорить, ну а мне поехать домой и немного отдохнуть.

Следующие шесть дней превращаются в ежедневную дорогу от дома и до больницы. Прайд запрещает мне ночевать в его палате, из-за чего мы с Алексом разделяем роль сиделки на пару. Сейчас, когда Кристофер умер, всё кажется более или менее спокойным.

По крайней мере, у Николаса больше нет очевидных врагов, желающих свести его в могилу. Нет никого, кто бы решился выступить против него сейчас, когда его люди практически вырвали вместе с корнём главу одной из влиятельных семей Нью-Йорка.

Долгое время Меган отказывалась принять тот факт, что именно Кристофер был тем, кто травил её сына. Но когда Билла Уолдри осудили за пособничество её брату, была вынуждена смериться с этой жестокой правдой.

— Слава Богу, передо мной старый добрый Николас! — восторженно хлопаю, когда войдя в палату, вижу своего мужчину без оттека и навязчивых синяков.

Он как раз обедает, и я бросаю сумку на кресло, чтобы ему помочь. Знаю что он и сам на это способен, но мне всё равно безумно приятно заботится о нём здесь — в этой крошечной комнате с ароматом лекарств.

— Скажи а-а… — протягиваю сидящему в кровати мужчине ложку йогурта.

— Да-я-на… — смотрит он с осуждением и слегка щуриться, когда я провожу по его губам влажным пластиком.

— Ч-ь… Кажется ты слегка испачкался, — тянусь к нему и прихватываю губы в крепком поцелуе.

Стараюсь не наваливаться и не причинять излишнего дискомфорта, но когда он зарывается пальцами мне в волосы, кажется что не выдержу и по привычке прикушу его за язык.

Он здесь и он живой! Он говорит! Дышит! Смеётся! И сейчас это единственное что имеет значение!

— Прошу прощение, что нарушаю ваше уединение, — раздаётся голос Джеймса, и мы с Ником сразу же разрываем наш поцелуй, смотря в сторону двери.

Он сидит в каталке. Спокойный, бесстрастный и безумно «холодный». На истощенном лице недельная щетина, но оно уже не кажется, настолько болезненно синем как раньше. А в бледно-голубых глазах больше нет ни ненависти, ни злости, которыми он награждал нас с Ником каждый раз, когда он пытался меня поцеловать. Теперь в них нет ничего кроме безразличия и отрешенности. Нет ни огня, ни жажды жить…