Но Улисс рвется к пизде своей Пенелопы, прочь с острова, где только он и Калипсо и ее нимфы, — ревновать не к кому. А без ревности секс скучен, даже с богиней. Распаленный видениями Пенелопы, ебущейся сразу со всеми женихами, Улисс рвется к месту действия, туда, где есть другие самцы. В пятой песни неглупый Улисс признается, что в Пенелопе, по сути дела, нет ничего особенного.

— Богиня! — разглагольствует он. — Я знаю, что красота мудрой Пенелопы ничто в сравнении с твоей. Пенелопа только женщина, а ты, ты превыше смерти и времени. Но ничто не может угасить мое желание увидеть мое жилище и моих домашних богов. И если какое-либо божество решит поднять против меня злобу волн и ветров, что ж, я уже встречался со штормами, я готов опять ко всем страданиям.

— Готов, — ухмыляюсь я, поднимая и ноги в кресло, — готов он к наслаждениям ревности на самом деле. Ни хуя, не жилище и не домашних богов хочет он увидеть, но женихов. «В то время, как некоторые из них бросают вблизи моего дома диск и копье, другие, — надеется Улисс, — ебут в глубинах дома мою толстожопую Пенелопу». Настоящая причина стремления Одиссея на Итаку — женихи! Если бы женихи были в наличии на острове Калипсо, бородатый и лысоватый Улисс (похожий на моего знакомого поляка Людвига) сидел бы на ее острове. Поэтому важным отношениям с женихами уделена большая часть книги. И именно наслаждения ревности заставляют Улисса, высадившись на Итаку в 13-й песни, только в 22-й убить женихов. На протяжении десяти песней (!) Улисс, переодевшись нищим, бегает по острову и по своему собственному дворцу и подглядывает в замочные скважины, пытаясь выследить Пенелопу, увидеть ее в неприличной ситуации: раздвинув ноги, лежащей под женихом или стоящей в дог-позиции. Смущенный затянувшимися на десять песней комплексами Улисса, хитрый Гомер делает вид, что Улисс находится в военной разведке. Я не верю Гомеру! Улисс мог соорудить свой знаменитый лук еще в конце 13-й или в начале 14-й песни и перестрелять женихов в 15-й максимум. Его подглядывания во дворце с военной точки зрения вовсе не были необходимы.

Очень может быть, что одна из причин, объясняющих, почему я живу с неудобной и неспокойной Наташкой вместе, заключается в том, что я тоже, как и лысый Улисс, страдаю «комплексом женихов». В том, что, живя с Наташкой, я имею множество поводов для ревности. Ее ведь постоянно окружают женихи. И вокруг дома на рю дез’Экуфф, и вокруг кабаре на Елисейских Полях они мечут копья и диски, выхваляясь перед Наташкой плечевыми мышцами, бицепсами и трицепсами. Мудрая, как Пенелопа, она молчит, не рассказывая об этой стороне своей жизни. Даже пьяная, она выдавливает из себя только самые общие намеки на тему «Наташка и женихи». Вернувшись последний раз из Лос-Анджелеса, только и вскрикнула ночью, злая:

— Ты думаешь, я хранила тебе верность в Лос-Анджелесе?! Я ебалась, да еще как!

Вскрикнула, но подробностей не последовало.

Положив «Одиссею» на старый ковер, я, повинуясь очередному приступу любопытства и «комплексу женихов», пошел в спальню. Открыв шкаф, все полки которого теперь принадлежат Наташке, я устроил методический обыск. Ничуть не терзаясь угрызениями совести, я стал просматривать кипы Наташкиных стихов, рисунков, сделанных с нее в разное время «женихами»-художниками, выписок, изречений из умных книг, прочитанных Наташкой, визитных карточек, коллажей (сделанных ею из ее собственных фотографий), начатых и незаконченных рассказов… Протрудившись около часу и не найдя ничего нового, я уже было решил, что со времени последнего моего обыска новых вещественных доказательств существования женихов не появилось, как вдруг… из хорошо исследованной мной папки вывалился совсем неизвестный мне конверт. Поудобнее усевшись в позу лотоса, я перевернул конверт, и из него выскользнули пять фотографий.

Неизвестные мне мои внутренности, расположенные в нижней части живота, близкие к позвоночнику и заднице, подтянулись и несколько раз дернулись, предвкушая приятно-неприятное видеозрелище. Наташка в черных чулках в сеточку, в платье из кожи и кружев, лямки платья впились в голые плечи, сидит, мундштук с сигаретой в пальцах, у ресторанного стола. Рядом — жених, похожий на дикого кабана. На всех фотографиях кабан держит волосатую руку на Наташкином колене или на ляжке. Наташкина левая рука у него или на плече, или (вариант) даже обнимает его за шею. И она, и «жених» — пьяные. Это видно по нечистым, сальным улыбкам, по лоснящимся, по-видимому от пота, лицам. У «жениха»-кабана короткие волосатые руки, высоко облысевший спереди череп, неприятные тугие уши. Сквозь нью-вэйв черные очки в белой оправе наглые глаза Наташки пялятся на меня. Серьги из стальной проволоки, свернутые в форму гранаты-лимонки, свисают с ушей. Серьги подарил ей я. Моя кожаная фуражка — осколок нью-йоркского, гомосексуального периода моей жизни — у нее на голове. Мне становится понятно, почему фуражка оказалась прожженной изнутри, а одна серьга-граната потеряна… На самой похабной фотографии у Наташки и жениха, прижавшихся друг к другу, пьяные улыбки до ушей. Наташка сбросила лямки платья с плеч и нагло выставила в объектив голые груди. По сути дела, она до пояса голая. На предплечье отчетливо виден синяк. Жених волосатой рукой держит, приподняв, рюмку водки. Другая рука переползла Наташке на пизду. Я разложил фотографии на полу и стал думать. Мой папа, капитан МВД, на моем месте пришел бы в ужас и выгнал бы мою маму из дому или даже убил бы. Из пистолета Токарева 7,62. Пистолет постоянно находился у нас в доме. А я? Такие синячки на предплечье… Я встаю, беру с Наташкиного стола лупу и, усевшись на прежнее место, вглядываюсь сквозь лупу в фотографию… Такие синячки появляются у женщин именно на предплечье через день после того, как ее крепко удерживают, чтобы она не ушла, или сжимают, когда лежат на ней (и властно придавливают женщину к постели)… Перевернув фотографию, я обнаруживаю дату фотомата: 13 июля. Как раз в это самое время я находился в Нью-Йорке. Или в Коннектикуте у бассейна… Воспользовалась случаем. Однако разберемся. Я без особого удовольствия коротко выебал в Нью-Йорке нескольких дам. Кроме этого, несколько дней подряд, находясь в состоянии охуения от драгс, ебал несвежую женщину-драгдилера. Это было мерзкое… и приятное любовьделание, признаюсь… Однако я не сидел с драгдилершей в ресторане, полуголый, наружу хуй, и не позволял себя в этом виде фотографировать. Посему я приличный, а Наташка неприличная. «Уф! — вздохнул мой папа Вениамин где-то в глубине меня. — Неужели ты это так оставишь, дурак? Она наставила тебе рога!»

— А я наставил ей. Неужели