Все. Всех вас попросим со свистом – на аэрационные поля. И меряйте метан жопой – пока пузыри через жабры не попрутся. Все, караул уснул.

– Не волнуйтесь, господин депутант, – путаясь от нервов, запричитал замдиректора. – Все упорядочим. Сейчас послушаем его ученика. Этого Триклятова любимого… и единственного. Ученик-то знает. Введите задер… приглашенного аспиранта.

* * *

Разбушевавшаяся в римско-византийском стиле трагедия-чествование произвела на мачо Моргатого, как ни странно, сугубое впечатление. Эдик разволновался эдак, что выхватил у флегматичного соседа флакон валокордина и хватил из горла, вырвав зубами пластмассовую сопелку. Причина тому проста, и судите сами. Эдька мог пропустить в день через голову две или две с четвертью передвигавшихся шагом мысли. Тут, конечно, понимаете – думать, это вовсе не: соображать, схватывать, кумекать или ловко обегать мозгом препятствия. Голова настоящего мачо не произведена думать, а мозг его как орган – рудимент. Он работает выключателем сна, вдохновителем еды и генератором высокочастотного надувательства или обмана. Даже удовольствие от ресторанов или от морского испанского бриза обрабатывает у него спинная вязига. А тем более мордобой, частую, как пиковая масть, месть или пакость, ровную посадку в седле или осанку в кресле, чтоб не терлись манжеты. Это все штуки, подотчетные железам и качественным ферментам, работающим в таком мужике, как «Ролекс».

Главные органы в мачо это: пищевой тракт, где пища иногда затормаживает свой стремительный к свободе бег, чтобы сменить лошадки-мышцы и дать сокам остыть, и, конечно, мошонка – подлинное украшение истинного мачо. Там по ночам, утрам и вечерам шляется вязкое потное либидо, сладко-соленое эго и еще до чертей всяких фрейдовых примочек и прибамбасов. Возбудительный тракт пыхтит у мачо, как молот силомера на выставке достижений: есть достойные руки – и молот пашет, а потом сеет и веет.

Также этот его орган, то есть жирное ленивое содержимое толстой не бьющейся нервно черепушки, как ни удивительно, может свободно исполнять фуги поучений и даже наставлять. Наставления и рога зазевавшимся баранам. Соки из темных глубин, пробулькивая и пузырясь, поднимают пустоты башки, и автоматически раскрывается сияющая белизной зубов челюсть, извергая наборы словесных излишков в промежностях панресторанных рвот и служебных зевот.

Поглядите, только не косо, на наших настоящих мачо. Все они провели утро и полдник жизни, шастая из «Националя» в «Метрополь», из «Берлина» в «Савой», напиваясь, как комары, дармовщиной, блюя дефицитом, а потом разглядывая недоуменно свои замазанные икрой черные щеки в кривых лживых зеркалах ресторанных, сияющих розовым царским золотом клозетов. Там же они, вдохновенно красуясь, врали, крали, лапали официанток и общих подруг и друзей под взаимные увещевания «Ну ты, чувак, гений!». Теперь же, теперь все они, придумавшие, может, когда комсомольскую повестушку про пионеров, или стибрившие сценарьчик из-под задремавшего и обоссавшегося, запанибратски называемого другом знакомца, поколесившие и помаявшиеся в разных предбанниках и будуарах – вдруг все вышли с годами в учителей, законодателей нравов и наставителей чести, налились помпезной спесью и животным презрением к прочим, которых морочим, стали вдруг авторами свободы, чертежниками достоинства и куплетистами сопротивления – в какой бы валюте и куда бы она, свобода, ни складывалась. Когда подступают годы, знаете, уже не до разборок с истиной и не до увещеваний правды.

Молодой, но уже спелый и ловко повисший на кусте жизни мачо – это крепкий фрукт прерий и овощ постельных навозных полей. И не дай блох, если тянет вдруг в мозговой полости холодный ветерок мыслишек или стукнет по редким клавишам мозжечка молоточек сомнения. Такое, однако, и зацепило Эдьку Моргатого. Хватанув валокордина, с ужасом он глядел на гладиаторскую научную площадку и тяжело, как после зубодрания, жевал засевшую в нем впервые в этот день мысль.

Нет, ему не то чтобы было жаль введенного в залу бледного шатающегося недомерка, подпираемого с боков пожарным и военкомом.

Если б ему рекомендовали на это плевать, то он бы стоял и сутки харкал на спирохету, огнеборца и военно-тыловую крысу. И даже не спросил бы пить, спрайта или кваса. Прошибила его красиво высаженную на широкие плечи башку-капусту другое – какие же есть кругом сильные поджарые люди, может и словчившие раньше, чтобы выпрыгнуть из помоев. Теперь же они любого… любого, даже и крупного ученого замдиректора науки, руководящего пятью, а то и десятью промышленными холодильниками в подвале, набитыми редкой рыбой и частой икрой, даже его, или сопливого пожарника, из-за худых шлангов и сухих водоводов тушащего соплями, или резвого военкома, кормящегося с впадающих в раннюю инвалидность сопляков, да и любого журналистика-обозревателя или кандидата естественных наук, воспитанника пустоты – всякого эти полуночные звери враз разорвут, как тузик бобика, и поглядят фиолетовыми дьяволовыми глазами окрест, шаркая кровяными сочными губами. И даже дошла да Моргатого думка – неровен час, и его вызовут как-нибудь в зону амфитеатра, и эти страшные псы, потрясая брылями и мандатами, поглядят на высунутого мачо и буркнут: «Ну, Эдька, пришел и по тебя ангел изучения и изымания твоей душонки. Сымай кожу!» – и мысль эта, а скорее прицепленная к мачу зубной болью, как в метро к седалищу, липкая жвака, осталась в маче сидеть.

Но участникам конференции-чествования большого ученого некогда было рассматривать огрызки Эдькиных мыслей. Своих забот подперло. Поэтому к усаженному на академическое, хоть и боковое, место и украшенному по бокам двумя работниками спецслужб – пожарной и рекрутской, немедленно подскочил распираемый волнением Скатецкий и вопросил:

– Где отловлен?.. Откуда приглашен ведущий научный ученик великого Триклятова?

– На выходе из дачного ихнего триклятого домика ученого захва… провожден с ихнего девчонкой, от возле шиповника, – сообщил военком. – С проходом через допризывной парник.

– С который девкой, кто еще с этим путается, – уточнил тоже принимавший пожарник. – Какая-то с таким еще якшается, молодуха никчемная, но царапучая. На моей пожарке с воем враз домчали еще горященьких, – добавил специалист возгораний. – Я все…

– Чего ты! – возмутился военком. – Моими бойцами… и спортсменами стрено… приглашены в заседания.

– Так! – возвестил Скатецкий с нотой задавленной паники в голосе. – Прошу уважаемую часть ученых, президиум и публику выслушать краткий отчет лучшего аспиранта Института Земли, кандидата в защитники отечества, и его же сообщение о состоянии блестящего ума ранее ученого Триклятова. Годин Миша, выходи же к микрофону, скромный юноша, вот сюда. Сюда. Он пояснит нам причину глухого заблуждения учителя и наставлятеля по причине временной нетрудоспособности интеллекта. Или об отказе от ошибки в позорном уравнении, которое в таком виде все равно никому не нужно. Так, Миша, давайте громко и отчетливо.

Бледный паренек, видимо, получивший при транспортировке согласно приглашению несколько вмятин и трещин, в ужасе поглядел на замерший зал. Он обвел президиум, ряды научных и других сотрудников и коллег почти невидящим взглядом.