* * *

Для меня было бы большим счастьем свидеться с Вами, и если я в этом не проявляю самодеятельности, то только потому, что в той мере недоволен собой, что до поры до времени отнял у себя право искать больших и глубоких удовольствий, вроде свиданья с Вами, пока не заслужу. Я неудачно это выразил, но, вероятно, чувство это Вам знакомо, может быть, по далеким воспоминаниям.

Я больше полугода ничего не делаю, не работается как-то мне. Это оттого, вероятно, что весна принесла с собой глупый призрак относительной свободы, ложной, поверхностной и, может быть, в нашей действительности неуместной. Эта ненужная иллюзия развила чувство ответственности, в наших условиях ни во что не воплотимой. На меня большое впечатление произвели речи Бухарина и Рыкова на пленуме[196]. Они эту двусмысленную видимость разрушают.

(Б.Л. Пастернак – А. Белому, 15 января 1933 г.)

* * *

Сейчас просто в порядке перечисления тех немногих приятных впечатлений от редкого отдыха в Москве: просидел у Гронского с Куйбышевым, от которого осталось очень приятное впечатление; послал ему «Маски» по его просьбе; и потом: вчера был у нас Пастернак и оставил легкое, хорошее впечатление.

(А.Белый – Е.Н. Кезельман, первая половина 1933 г. / Письма А. Белого к Е.Н. Кезельман // Новый журнал. 1976. № 124 С. 169)

* * *

Про наших, верно, уже от них самих знаете. Живут и здравствуют, и даже Лида еще службы не потеряла в Мюнхене, что меня, в общем, страшно удивляет, потому что от одного недавно приехавшего немца я из вполне арийских источников знаю, что там форменный сумасшедший дом, и даже бледно у нас представляемый. Гоненью и искорененью подвергается даже не столько ирландство[197], сколько все, требующее знанья и таланта, чтобы быть понятым из чисто немецкого. Это власть начального училища и средней домхозяйки. Правда, в последнем письме папа много говорит о скоро открывающейся выставке трехсотлетия французского портрета. Но, очевидно, сняться и съездить на выставку не так-то легко технически. Я телеграммою звал их сюда, а потом узнал, что и вы их приглашали. Переписываться, во всяком случае, стало труднее. И так противно было по-немецки пробовать писать, что обратился к французскому языку, хотя знаю его плохо.

(Б.Л. Пастернак – О.М. Фрейденберг, 1 июня 1933 г.)

* * *

На квартире у нас тоже очень хорошо. Но все это ценою Зининых трудов. Мы живем без работницы, да и старуху тетку свою она отправила в Тулу, так что жилплощадь наша (бывшая мастерская и гостиная) не по-московскому обширна и пустынна. Принимая во вниманье ее величину и чистоту, а также и то, что у Зины на руках два мальчика, шести и восьми лет, просто поразительно, как она со всем справляется, с уборкою, ездой на Мясницкую в распределитель, стряпней, занятьями с детьми и пошивками на всех нас, сверх того что младшего (Лялика) она каждое утро водит в детский сад и в 6 часов за ним заходит.

Завидное воспитанье получают ее мальчики. Они не только занимаются с ней по вечерам (играми и предметами), но помогают ей по хозяйству: подметают, моют посуду, и пр., и пр. Разумеется, играть ей совсем не приходится. Она очень обижается, когда до нее доходят сведения о моих восхищеньях ею с этой хозяйственной стороны, замечая, что эти кухарские лавры ей не льстят и она их не добивается, но и трагедии из нынешнего нашего образа жизни не делает.

(Б.Л. Пастернак – Л.О. Пастернаку, начало октября 1933 г.)

* * *

…Зина – Зина дракон на восьми лапах, грубая, плоская, воплощенное антиискусство; сойдясь с ней, Борис перестал писать стихи, но она, по крайней мере, сыновей вырастила и вообще женщина порядочная…

(Запись от 8 октября 1960 г. // Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 429)

* * *

10 февраля 1935 г. Не очень понравилась Зин<аида> Ник<олаевна>, раздраженная, недовольная, зло покрикивающая на Пастернака.

(Из дневника С.Д. Спасского (1933–1941) // Пастернаковский сборник: статьи и публикации. Вып. 1. М., 2011. С. 423)

* * *

…Люди вдруг начали избегать общения друг с другом. Страхом стукачей и доносов это еще не объяснялось – к тому времени мы еще не успели по-настоящему испугаться. Просто наступило онемение, появились первые симптомы летаргии. О чем разговаривать, когда все уже сказано, объяснено, припечатано? Только дети продолжали нести свой вполне человеческий вздор, и взрослые – бухгалтеры и писатели – предпочитали их общество разговорам с равными. Но матери, подготовляя к жизни своих детей, сами обучали младенцев священному языку взрослых. «Мои мальчики больше всех любят Сталина, а потом уже меня», – объясняла Зинаида Николаевна, жена Пастернака.

(Мандельштам Н.Я. Воспоминания. Нью-Йорк, 1970. С. 48)

* * *

Положенье мое было бы совершенно простым, если бы З<инаида> Н<иколаевна> и Е<вгения> В<ладимировна> знались друг с другом. Их взаимное игнорирование друг друга – это единственное, что продолжает затруднять мне жизнь. Сейчас мы с Зиной живем очень хорошо, ценой ее трудов, потому что мы нашли, что без работницы в доме тише и полнее. Никаких драм или колебаний у меня нет, и наверное, последние перегородки, которые еще отделяют меня от некоторых близких мне забот, со временем упадут. Зина так много перенесла в свое время, что я вполне ее настороженность понимаю и оправдываю. И тут, как во всем, чудотворцем окажется время.

Как бы ни изменилась жизнь Е<вгении> В<ладимировны>, мне никогда не перестанет быть близким все, что с ней делается. Вы, наверное, и без моих писем это угадали. Но отсюда не надо делать ложных выводов. У меня не было бы никаких тайн от Зины, если бы сама она от них не отворачивалась. Так же невозможно, впрочем, говорить и с Евг<енией> Вл<адимировной> о Зине.

(Б.Л. Пастернак – Т.Ю. Табидзе, 12 октября 1933 г.)

* * *

Вспоминая о моем берлинском увлечении музыкой, бабушка распорядилась, чтобы ее рояль при нашем переезде отошел мне, и папа перевез его к нам в квартиру на Тверском бульваре. Мне так и не удалось оправдать этот подарок, мои уроки музыки не увенчались успехом. Но, приходя к нам, папа подолгу играл на нем. Этот инструмент обладает удивительным звуком, бабушке самой предложили выбрать его на фабрике Бехштейна еще в 1880-х годах в качестве приза за успешные концерты. Папина игра на рояле была для меня продолжением нашей прошлой совместной жизни, когда он регулярно импровизировал по вечерам. На Волхонке вскоре появилось пианино, на котором играла Зинаида Николаевна, бывшая профессиональной пианисткой. При ней папе было стыдно несовершенства своей музыкальной техники, и он играл только у нас. Я очень любил папину музыку, она возвращала меня в детство, но совсем забыл, как он по вечерам, когда я засыпал, особенно когда я был болен, тихонько пел мне колыбельные и другие песни. Это мне напомнила мамочка, когда много позже, услышав, как я напеваю какие-то русские песни, говорила, что это у меня от папы, который пел их мне, и они бессознательно всплывали потом у меня в памяти. Но главным было, конечно, папино чтение стихов и писавшейся тогда прозы. Кроме того, он очень любил читать Пушкина – «Полтаву», «Медного всадника» и другое. На Волхонке это было постоянным сопровождением и наполнением нашей жизни. Когда мы жили на Тверском, это стало реже, и кроме того, у папы изменилась сама манера чтения. В молодости чтение было для него повседневностью, он это делал без всякого усилия, переходя от монолога к чтению, – причем он читал удивительно, я никогда не слышал, чтобы так кто-нибудь читал. И эти его чтения недавно написанного были самым замечательным и радостным, что у меня было в жизни.