Через день, свежим осенним утром, мы проводили графиню к месту ее последнего упокоения. Ее несли старый берейтор, отец и сын Мартино и муж Манетты. Мы спустились по той дороге, по которой я с такой радостью поднимался в тот день, когда нашел ее после долгих поисков; мы пересекли долину Эндра и вышли к маленькому кладбищу в Саше, бедному деревенскому кладбищу за церковью, на склоне холма; здесь Анриетта из христианского смирения велела похоронить ее под простым крестом из черного дерева, как скромную жительницу полей, сказала она. Когда мы спустились в долину и я увидел деревенскую церковь и бедное кладбище, меня охватил неудержимый трепет. Увы! У каждого из нас есть своя Голгофа[74], где мы оставляем свои первые тридцать три года жизни, получаем в сердце удар копьем и чувствуем на голове терновый венец вместо венка из роз; дорога на этот холм стала моим крестным путем. За нами следовала огромная толпа, собравшаяся, чтобы выразить печаль всей долины, которую графиня втайне осыпала благодеяниями. Мы узнали от Манетты, ее поверенной, что, помогая бедным, Анриетта экономила на своих нарядах, когда у нее не хватало сбережений. Она одевала детей бедняков, посылала новорожденным приданое, помогала молодым матерям, покупала на мельнице мешок зерна для бессильного старика, давала корову неимущей семье — сколько добрых дел совершила эта христианка, любящая мать и владелица замка! Бывало, она дарила приданое девушке, чтобы соединить два любящих сердца, или давала деньги парню, чтобы он откупился от солдатчины, — трогательные дары женщины, которая говорила: «Счастье других — утешение для того, кто сам не может быть счастливым!» Все эти рассказы, третьи сутки передававшиеся из уст в уста, собрали огромную толпу. Я шел за гробом с Жаком и двумя аббатами. Согласно обычаю, граф и Мадлена не пошли с нами, они остались одни в Клошгурде. Манетта непременно пожелала сопровождать графиню.

— Бедная барыня! Бедная барыня! Теперь она счастлива, — повторяла она, заливаясь слезами.

Когда похоронное шествие свернуло с большой дороги, раздался общий стон, со всех сторон послышались рыдания; казалось, вся долина оплакивает ее кончину. Церковь была полна народа. После панихиды мы пошли на кладбище, где ее должны были похоронить под черным крестом. Услышав, как комья земли и щебень застучали по крышке гроба, я потерял последнее мужество, зашатался и попросил Мартино поддержать меня; отец с сыном взяли меня под руки и отвели, еле живого, в замок Саше; хозяева любезно предложили мне гостеприимство, и я остался у них. Признаюсь вам, я не хотел возвращаться в Клошгурд, но мне было бы слишком тяжело и во Фрапеле, откуда был виден замок Анриетты. Здесь же я был подле нее. Я провел несколько дней в Саше; окна моей комнаты выходили на ту тихую и уединенную ложбину, о которой я вам уже говорил. На склонах этого глубокого ущелья растут двухсотлетние дубы, а внизу во время дождей несется бурный поток. Природа здесь отвечает тем глубоким и суровым размышлениям, которым я хотел предаться. За день, проведенный в Клошгурде после роковой ночи, я понял, как неуместно было бы теперь мое пребывание в замке. Граф был потрясен смертью Анриетты, но он давно ожидал этого ужасного события и в глубине души примирился с ним, а потому порой казался почти равнодушным. Я замечал это не раз, а когда графиня перед смертью передала мне письмо, которое я еще не посмел распечатать, когда она говорила о своей привязанности ко мне, этот подозрительный человек вопреки моим ожиданиям не окинул меня яростным взглядом. Он объяснил слова Анриетты чрезвычайной чувствительностью ее совести, ибо знал, как чиста его жена. Такое безразличие, свойственное эгоистам, было вполне естественно. Эти два существа не знали истинного супружества, они оставались чужими и духом и телом, их сердца не сливались в постоянном общении, обновляющем наши чувства; они никогда не делились ни огорчениями, ни радостями; их не связывали те прочные нити, которые, обрываясь, наносят нам тысячу ран, ибо они сплетаются со всеми фибрами нашего существа, со всеми струнами нашего сердца и радуют душу, освятившую все эти узы. Враждебность Мадлены закрывала передо мной двери Клошгурда. Эта суровая девушка не пожелала смирить свою ненависть даже над гробом матери, и мне было бы невыносимо тяжело жить между графом, который говорил бы только о себе самом, и хозяйкой дома, которая подчеркивала бы свое непреодолимое отвращение ко мне. Быть в таком положении там, где прежде каждый цветок посылал мне привет, где каждая ступенька, казалось, ласково принимала меня, где балконы, карнизы, балюстрады и террасы, деревья и тропинки были овеяны поэзией моих воспоминаний; встречать ненависть там, где все меня любило, — нет, я не мог примириться с этой мыслью! Итак, я сразу принял решение. Увы! Таков был конец самой пылкой любви, какую когда-либо знало человеческое сердце! Посторонние, наверно, осудили бы мое поведение, но я был прав перед судом своей совести. Вот чем кончаются самые прекрасные чувства и самые глубокие драмы нашей юности. Все мы выходим в путь ранним утром, как я из Тура в Клошгурд, чтобы завоевать весь мир, с сердцем, жаждущим любви; затем, когда наши душевные богатства проходят через горнило испытаний, когда мы сталкиваемся с людьми и событиями, все вокруг нас незаметно мельчает, и мы находим лишь крупицы золота в груде пустой породы. Такова жизнь! Жизнь без прикрас: великие замыслы и жалкая действительность. Я долго размышлял о своей судьбе, спрашивая себя, что же я буду делать после того, как безжалостная смерть скосила все цветы моей души. И я решил посвятить себя политике и науке, вступить на извилистый путь честолюбия, изгнать женщин из своей жизни, стать государственным мужем, холодным и бесстрастным, и остаться верным светлому ангелу, которого я любил. Мысли мои улетели вдаль, а глаза были по-прежнему прикованы к могучим дубам с золотыми кронами и словно отлитыми из бронзы стволами, листва которых сплелась в роскошный узор; я спрашивал себя, не была ли добродетель Анриетты лишь неведением и так ли я виновен в ее смерти. Я пытался бороться с угрызениями совести. Наконец в ясный осенний день, один из столь пленительных в Турени дней, когда небо шлет нам свою последнюю улыбку, я прочитал письмо, которое по завещанию Анриетты должен был вскрыть лишь после ее смерти. Судите сами, что я перечувствовал, читая его!

Письмо г-жи де Морсоф виконту Феликсу де Ванденесу

Феликс, мой горячо любимый друг, теперь я должна открыть вам свое сердце не только, чтобы показать, как сильно я вас люблю, но главное для того, чтобы вы узнали, как глубоки и неизлечимы нанесенные вами раны, и поняли, сколь велики обязательства, которые они налагают на вас. Теперь, когда я падаю, измученная трудностями пути, обессиленная ударами, полученными в борьбе, женщина, к счастью, уже умерла во мне, осталась только мать. Вы увидите, дорогой, почему вы стали главной причиной моих мучений. Если прежде я с радостью принимала ваши удары, то сегодня я умираю от последней нанесенной вами раны; но есть неизъяснимая сладость в сознании, что умираешь от руки любимого. Вскоре страдания лишат меня силы, и я пользуюсь последним светом моего еще не помутившегося разума, чтобы снова молить вас: замените подле моих детей то сердце, которого вы их лишили. Если бы я меньше вас любила, я властно возложила бы на вас эту обязанность; но я предпочитаю, чтобы вы сами взяли ее на себя из чувства святого раскаяния и считали ее продолжением вашей любви; ведь к нашей любви постоянно примешивались мысли, исполненные раскаяния и страха перед искуплением. А я знаю, что мы по-прежнему любим друг друга. Ваш проступок не имел бы столь пагубных последствий, если бы я не отвела вам такого большого места в моем сердце. Разве я не говорила вам, что ревнива? Так ревнива, что могу умереть от ревности? И вот я умираю. Но не горюйте, мы не преступили человеческих законов. Церковь устами одного из самых верных своих служителей сказала мне, что бог милостив к тем, кто отрекся от чувственных желаний по его повелению. Любимый, узнайте же все, я не утаю от вас ни единой мысли. То, что я в последнюю минуту поведаю богу, должны знать и вы, ведь вы владыка моего сердца, как он владыка небес. До праздника в честь герцога Ангулемского, единственного праздника, на котором я присутствовала, я оставалась, несмотря на годы супружеской жизни, в том неведении, какое придает девичьей душе ангельскую красоту. Я была матерью — не спорю, но я не познала дозволенных радостей любви. Как могло это случиться? Не знаю, не знаю также, какая неведомая сила внезапно все перевернула во мне. Вы не забыли ваших поцелуев? Они ворвались в мою жизнь, оставив глубокий след в моей душе; жар вашей крови зажег мою кровь, ваша молодость пробудила мою молодость, ваши желания проникли в мое сердце. Я гордо встала, но во мне вспыхнуло чувство, которому нет названия ни на одном языке, ибо дети не знают слов, чтоб передать рождение света в их очах и дыхание жизни у них на устах. Да, то было эхо, отразившее звук, луч света, прорезавший тьму, толчок, давший движение вселенной; ощущение столь же мгновенное, как все эти явления, но во много раз более прекрасное, ибо то было пробуждение души! Я внезапно поняла, что в жизни существует неведомая мне тайна, некая сила, еще более прекрасная, чем мысль, в которой сливаются все мысли, все силы, целый мир в едином чувстве двух существ. Я ощущала себя матерью лишь наполовину. Эта молния упала в мое сердце и зажгла желания, дремавшие в нем неведомо для меня; я вдруг поняла, что хотела сказать моя тетушка, которая воскликнула, целуя меня в лоб: «Бедная Анриетта!» Когда я вернулась в Клошгурд, весна, первые листья, благоухание цветов, белые облака, Эндр, ясное небо — все говорило со мной на доселе незнакомом мне языке и вливало в душу частицу той жизни, что вы вдохнули в мои чувства. Быть может, вы забыли те роковые поцелуи, но я никогда не могла изгнать их из памяти; от них я умираю. Да, каждый раз, когда я встречала вас потом, я вновь ощущала их пламень; трепет охватывал меня при одном взгляде на вас, от одного предчувствия, что я скоро вас увижу. Ни время, ни моя воля не могли победить этих властных порывов. И я невольно спрашивала себя: «Каковы же наслаждения любви?» Наши встречавшиеся взоры, ваши почтительные поцелуи, горевшие у меня на руках, нежные интонации вашего голоса, прикосновение к вашей руке, на которую я опиралась, — словом, каждый пустяк так глубоко волновал меня, так возбуждал мои чувства, что глаза мои туманились, а в ушах шумело. Ах, если бы в такую минуту, когда я старалась быть особенно холодной, вы заключили меня в объятия, я умерла бы от счастья! Порой я желала, чтобы вы насильно овладели мной, но тотчас отгоняла молитвой эти дурные мысли. Когда дети произносили «Феликс», кровь горячим потоком приливала мне к сердцу и бросалась в лицо; я расставляла ловушки моей бедной Мадлене, чтобы заставить ее повторять ваше имя, так я любила это сладостное ощущение. Что мне еще сказать? Даже ваш почерк таил в себе такое очарование, что я рассматривала ваши письма, как любуются портретом. Если с первого же дня вы обрели надо мной какую-то роковую власть, вы понимаете, мой друг, что она стала безграничной, когда я научилась читать в вашей душе. Какой восторг охватил меня, когда я открыла, что вы чисты душой, правдивы и искренни, обладаете множеством высоких достоинств, способны на великие дела и уже прошли через столько испытаний! Мужчина и ребенок, робкий и мужественный! Какую радость я почувствовала, узнав, что мы были оба смолоду обречены на одни и те же страдания! С того вечера, как мы доверились друг другу, я поняла, что умру, если потеряю вас, и удержала вас подле себя из эгоизма. Господин де ля Берж поверил, что разлука с вами убьет меня, и это тронуло его, ибо он умел читать в моей душе. Он рассудил, что я необходима детям и графу, и не настаивал, чтобы я перестала встречаться с вами, ибо я обещала ему оставаться чистой и в помыслах и поступках. «Мы не вольны в наших помыслах, — сказал он, — но мы смиряем их, подвергая себя тяжким испытаниям». «Стоит мне дать волю мыслям, и я пропала! — ответила я. — Спасите меня от самой себя! Сделайте, чтобы он не покидал меня и чтобы я осталась чистой!» Суровый старик смягчился при виде такого чистосердечия. «Вы можете любить его как сына, предназначив ему вашу дочь», — сказал он. Я мужественно согласилась на жизнь, полную страданий, чтобы не потерять вас; и я любила эти страдания, видя, что мы обречены вместе терпеть ту же муку. Боже мой! Я сохраняла спокойствие, была верна своему мужу, Феликс, и не давала вам и шагу ступить в принадлежавших вам одному владениях! Эта великая страсть вдохнула в меня новые силы, я смотрела на все нападки господина де Морсофа как на искупление и сносила их с гордостью, считая карой за мои греховные желания. Прежде я роптала, но с тех пор, как вы вошли в мою жизнь, ко мне вернулась бодрость духа, и это имело благотворное влияние на господина де Морсофа. Если бы не та сила, которую вы влили в меня, я бы давно изнемогла от тягот семейной жизни, я вам рассказывала о них. Если вы часто бывали повинны в совершенных мною ошибках, то так же часто помогали мне выполнять мой долг. Так же было и с моими заботами о детях: я боялась, что лишила их доли своей привязанности, и мне всегда казалось, что я недостаточно занимаюсь ими. Жизнь моя стала сплошным мучением, но я любила эти муки. Я чувствовала, что стала менее любящей матерью, менее добродетельной женой, и раскаяние терзало мне сердце; страшась не выполнить своих обязанностей, я постоянно преувеличивала их. Чтобы не поддаться искушению, я поставила между собой и вами Мадлену, предназначив вас друг другу, и старалась воздвигнуть между нами непреодолимое препятствие. Тщетные попытки! Ничто не могло потушить пламени, которое вы зажигали во мне. Со мною рядом или вдали от меня, вы обладали той же властью. Я стала больше любить Мадлену, чем Жака, потому что она должна была стать вашей. Но и ей я уступила вас после тяжкой борьбы. Я говорила себе, что когда встретила вас, мне было всего двадцать восемь лет, а вам почти двадцать два, и старалась уменьшить отделявшее нас расстояние, предаваясь несбыточным надеждам. Ах, Феликс, я делаю эти признания, чтобы избавить вас от угрызений совести, а может быть, и затем, чтобы показать вам, что я не была бесчувственной, что я разделяла с вами все жестокие страдания любви, и Арабелла ни в чем не превосходила меня! Я тоже одна из дочерей грешного племени, которых так любят мужчины. Одно время борьба моя была так тяжела, что я плакала ночи напролет; у меня стали падать волосы. Потом я подарила их вам. Вы помните болезнь господина де Морсофа? Тогда величие вашей души не только не возвысило, но унизило меня. Увы! В те дни я жаждала отдаться вам в награду за ваше великодушие, но это безумие длилось недолго. Бог помог мне избавиться от него во время обедни, на которой вы не захотели присутствовать. Болезнь Жака и недомогания Мадлены я приняла как божью кару: бог захотел вернуть к себе заблудшую овцу. Затем ваша любовь к этой англичанке открыла мне тайну, которой я и сама не знала. Я любила вас еще сильнее, чем думала. Я страдала не за Мадлену. Беспрестанные тревоги моей безрадостной жизни, жестокая борьба, которую я вела с собой, не имея иной поддержки, кроме религии, — все это подготовило болезнь, от которой я умираю. Последний страшный удар довершил разрушительное влияние прежних болезненных припадков, о которых я никому не говорила. Я видела в смерти единственную развязку этой скрытой трагедии. За два месяца, прошедшие с того дня, как я узнала от матери о вашей связи с леди Дэдлей, и до вашего приезда, я пережила целую жизнь, ужасную жизнь, полную ревности и неистовой злобы. Я готова была мчаться в Париж, я жаждала крови, я желала смерти этой женщине, меня не трогали даже ласки детей. Молитвы, бывшие живительным бальзамом для моей души, уже не исцеляли ее. Ревность нанесла мне тяжелую рану, через которую проникла смерть. Однако лицо мое казалось спокойным. Да, эта жестокая борьба осталась тайной между богом и мной. Когда я убедилась, что вы любите меня не меньше, чем я вас, что вы изменили мне только телом, но остались верны в мыслях, я вновь захотела жить... но было уже поздно! Бог простер надо мной свою милосердную руку, как видно, пожалев создание, правдивое перед собой, правдивое перед ним и часто приближавшееся в молитвах к вратам алтаря. Да, любимый, бог смилостивился надо мной, господин де Морсоф, наверно, простит меня, а вы, будете ли и вы снисходительны ко мне? Услышите ли голос, звучащий из могилы? Исправите ли несчастья, в которых виновны мы оба, быть может, вы даже менее, чем я? Вы знаете, о чем я хочу просить вас. Будьте возле господина де Морсофа, как сестра милосердия возле больного, говорите с ним, любите его, ибо никто не будет его любить. Будьте посредником между ним и его детьми, каким прежде была я. Вам недолго придется выполнять этот долг: Жак скоро покинет отчий дом и отправится к дедушке в Париж, где вы обещали мне руководить им среди житейских бурь. Мадлена выйдет замуж; ах, если б вы могли покорить ее сердце! Она мое отражение, но к тому же она сильна, у нее есть воля, которой мне недоставало, энергия, необходимая для подруги человека, призванного принять участие в политической борьбе, она умна и проницательна. Если судьба соединит вас, она будет счастливее своей матери. И, обретя таким образом право продолжать мое дело в Клошгурде, вы исправите ошибки, которые я не сумела искупить, хотя они были мне прощены на небе и на земле, ибо я верю, что бог милостив и простил меня. Вы видите, я осталась эгоисткой, но разве это не доказывает мою безграничную любовь! Я хочу, чтобы вы любили меня в моих близких. Я не могла принадлежать вам, но завещаю вам мои мысли и обязанности. Если вы слишком любите меня, чтобы выполнить мою волю, если не захотите жениться на Мадлене, то все же успокойте мою душу, сделайте жизнь господина де Морсофа по возможности счастливой.