— Что ж, — ответил Кази-Магома, — умная лиса — не глупая лиса: она если попадет в капкан, так двумя ногами сразу…

В этот день сын Шамиля нарочно дразнил свою память о жене Каримат, дочери Даниель-бека, которая, люто презирая мужа, не допускала его до брачного ложа; наконец, в Калуге однажды купались в реке русские бабы и больно отхлестали его крапивой, когда он подглядывал за ними из-за кустов.

Теперь-то он насытит себя благородной местью: за Баязетом дорога на Эривань, которую охраняют всего две роты русских солдат, а там — Чечня и Дагестан; только бы выбраться за Араке, и снова наступит счастливое время: старухи будут показывать русским кулаки, жены станут на них плеваться, а дети бросать в гяуров каменья.

Прислушиваясь к стрельбе, Кази-Магома сказал:

— На змею наступили, и она теперь жалит! ..

Они сидели в шатре нежного зеленого шелка, пропускавшего дневной свет. Маленький толстяк Фаик-паша, с накрученной на голове пестрой чалмой, возлежал на груде ковров, обложенный множеством пуховых мутаки. На одной из мутаки была выстегана даже форма для щеки и носа Фаик-паши, чтобы он не трудился продавливать подушку лицом, — совершенная утонченность кейфа!

Прислуживала же ему, поднося кальяны и сласти, красивая девочка-халдейка, одетая в платье мальчика, но с голым животом и с круглым щитом на спине.

— Сегодня я не буду ужинать в шатре, — сказал Фаик-паша, добавляя в шербет вина, воспрещенного Кораном: паша был пьяница и поэт; о своем пьянстве он даже написал такие стихи:

Я имею глаза, подобные рубинам, Нос мой похож на драгоценный карбункул, Щеки мои воспламенены дивным огнем, Ах, какая легкая и красивая у меня походка, Когда я вливаю в себя сладость винограда…

— Я буду ужинать сегодня уже в Баязетс, — закончил Фаикпаша, улыбаясь, и возвратил девочке пустую чашу.

— Завтра! — коротко ответил Кази-Магома, словно огрызнулся, и даже не повернул головы.

Сын имама сидел на земле, уткнув в колени черную бороду; красивые печальные глаза его, подернутые влагой, ярко светились лишь одним чувством — злостью и еще раз злостью.

— Нет, сегодня, почтенный Казн, — ответил Фаик-паша, любуясь издали угловатыми движениями слуги-девочки.

В шатер им кинули голову прапорщика Вадима Латышева; КазиМагома поднял ее за волосы, пальцами раскрыл тяжело опущенные веки русского офицера, посмотрел в его светлые помутневшие глаза.

— Это все не то, — сказал он и отбросил голову в угол. — Мне нужна глупая башка наиба Пацевича! Спустите на гяуров еще четыре сотни моих редифов. И пусть они приготовят веревки: мы будем батовать их, как лошадей!

— Почтенный Казн, — ревниво заметил Фаик-паша, — я уже спустил с цепи восемь сотен моих сорвиголов.

— Но чапаул нужен и моим редифам! — гневно вздернулся, не вставая с земли, Кази-Магома. — Им тоже нужны белые рубахи для жен, казацкие седла и сапоги из русской кожи. Четыре сотни!

Пусть поднимают бунчук! Я сам поведу их на гяуров! Побольше веревок!

Легкий и быстрый, как юноша, сын Шамиля вскочил с земли, схватил саблю и, прижав ко лбу руки, стремительно выбежал из шатра.

Криками радости встретило его войско.

— Чапаул! .. Алла! .. Чапаул! — кричали вокруг, приветствуя молодого полководца, и ловко прыгали на лошадиные спины.

5

— Пить хочется, — сказал Пацевич и, отвинтив горлышко фляги, глотнул раз, глотнул два. Жаркий ветер донес до Евдокимова запах крепкого раки, но юнкер сделал вид, что не понял этой «жажды» полковника.

— Казаки спешились, — доложил он. — Вторая сотня уже в перестрелке!

— Вижу…

Случилось то, что издалека предвидел Ватнин: казакам пришлось слезть с лошадей и драться в пешей цепи, наравне с солдатами.

(«Трудно объяснить, — замечает один исследователь, — к чему Пацевичем была взята пехота. Ведь благодаря этому обстоятельству наша кавалерия была употреблена в пешем строю».)

— Бей на выбор! Ближних бей! — кричал Карабанов, и тут же мимо него, проскочив между локтем и грудью, пролетела хвостатая пика.

Налетевший сбоку турок-«сувари» распластал голову ставропольца ятаганом — и захохотал, скаля зубы, довольный. Дениска выбил его из седла меткой пулей и, шаря по карманам за свежей обоймой, побежал дальше. А рядом с ним, крича и падая, спотыкаясь о мертвецов, штыками и выстрелами баязетцы старались задержать турецкие цепи…

— Лошадей береги… Чужих не выпускай, — орал вахмистр Трехжонный.

И все бегом, бегом.

А голова повернута назад, назад.

Били сбоку.

Припадали на колено.

Взмах.

С налету.

По-разному.

Только бы задержать…

Ох, как страшно свистят ятаганы, полосуя по живому кричашему мясу!

— Пики — в дело! — орал Карабанов. — Какого черта вы только палите? ..

Турецкие всадники плясали неотступно от русской цепи. То один, то другой вырывался вперед, косо взмахивая саблей. Есть: еще один неверный шлепается в песок, окрашивая его неверной кропью…

Рядом страшно ругался Дениска:

— А, в суку их… Ни за грош пропаду… Не лезет…

Карабанов сгоряча схватил его винтовку. Приклад потный, скользкий. Клац-щелк затвором — выбил обойму. Ну, конечно, штабные умники: к «снайдерам» добавили патроны ружей «генримартини».

— Беги… зарубят! — крикнул поручик казаку. — Хватай у мертвых… Видать, мало еще бьют нас! Гробовщики у нас, о не генералы. ..

И опять — бегом, бегом…

Только изредка остановишься.

— Трах! .. Трах! — и беги дальше…

Под ногами то зыбучий песок, то глыбы камней, потом кустарник схватит за ноги и путает тебя, будто берет в свой плен.

— Не подпущай ближе! — истошно орал Трехжонный.

Со звоном вылетают пустые гильзы. Ломаются пики и трещат, как береза в жарком огне. А горькая пыль виснет, словно желчь И кто-то упал на у павшего… И турки визжат, ..

— Трах… трах! ..

Солнце, солнце, проклятое солнце: до чего же оно безжалостно в этот день! ..

— Дай воды, .. Глотнуть только!

— Беги! Нашел время — пить! ..

— Алла! .. Алла! ..

— Братцы! .. Аи, аи! ..

Вот это война: только тогда и узнаешь ее, когда тебя бьют.

Это тебе не «зелененькая книжечка» генерала Безака! И поручик Карабанов, как рядовой казак, бежал сейчас в редкой цепи… Он — бежал. Кто бы мог подумать? И ни гордости. И ни позора. И ни желания умереть. И ни желания жить. Все это он оставил еще там — возле глиняной стенки, ..

Просто — бежал. Мог бы — и полетел, кажется.