В начале второго я вошел в большой обеденный зал, который был полон, потому что как раз было время обеда. В воздухе плавали клубы табачного дыма, отовсюду слышался оживленный разговор. Проходя к другому, малому залу, который назывался «Солнечный зал», я чувствовал на себе взгляды. Над дверью висела табличка: «Все столики зарезервированы», — предупреждение, чтобы мелкая рыбешка держалась подальше, это был зал только для высшего эшелона.

Мой столик, стоящий в нише, возвышался над другими. Здесь было три широких окна, из которых открывался вид на студию.

Когда я вошел, столик был пуст. Я взглянул на столик Ронсона — за ним тоже никого не было. Я уселся, ко мне подошла официантка и улыбнулась.

— Добрый день, мистер Эйдж.

— Хэлло, Джинни, — ответил я. — Чем сегодня покормишь?

— Телячья вырезка под соусом, именно так, как вы любите.

— Идет! — одобрительно согласился я.

Она ушла, и я оглядел зал. В этот момент вошел Гордон и, увидев меня, поспешил к моему столику. Я указал ему на стул.

— Привет, Роберт!

Он тяжело опустился на стул.

— Скотч двойной без содовой, — сказал он Джинни, которая подошла к нему. Гордон посмотрел на меня. — Мне надо выпить.

Я улыбнулся.

— Это я слышу постоянно.

— Ты еще не раз услышишь эти слова, прежде чем все это закончится, — сказал он. — Фарбер уже расхаживает по студии задрав нос.

Я промолчал.

Гордон посмотрел на меня. Джинни поставила перед ним стакан. Он залпом осушил его.

— Вот уж не думал, что ты примешь его, — сказал он слабым голосом.

— Я передумал.

— Почему? Я думал, он не нужен тебе, ведь вчера…

Я оборвал его.

— Мне он и сейчас не нужен, но миллион долларов — это миллион долларов. Это сейчас выручит нас из беды.

— Но это может принести нам и множество новых бед, — саркастически заметил он. — Ронсон, Фарбер и Рот приходили ко мне сегодня утром и сказали, что Ронсон будет ставить теперь «Снежную королеву» и что ты дал «добро».

«Снежная королева» была самой большой картиной, какую мы когда-либо снимали. Это был музыкальный фильм, где должна была сниматься одна девчушка, которую Гордон с большим трудом переманил от Бордена, ей было только четырнадцать, но Боб работал с ней, не щадя сил. Голос у нее был, как у взрослой женщины. Раньше она работала на радио и приобрела огромный успех. Гордон истратил кучу денег, чтобы подменить пробные пленки и сделать так, чтобы она не прошла по конкурсу. Заполучив ее в свои руки, он тут же принялся за работу. Для нее был написан специальный сценарий, и уже сейчас было ясно, что фильм ждет потрясающий успех. Мы уже чувствовали, какие это нам принесет доходы. Гордон вкладывал в подготовку фильма все силы, и теперь, когда все готово к съемкам, вся слава достанется Дэйву. Так что мне трудно было осуждать Боба за его горькие слова.

Боб успел прикончить вторую порцию виски, когда я заговорил.

— Интересно, — сказал я небрежно.

Он едва не выронил бокал.

— Это все, что ты можешь сказать?

Я кивнул.

Его лицо залилось краской, и он начал подниматься со стула.

Я улыбнулся.

— Садись, садись, не нервничай. Никто тебя не обидит. Если будет необходимость, то мы поставим Дэйва помощником режиссера, но режиссером останется Роберт Гордон.

— Но я-то слышал совсем другое, — возмущенно сказал он.

— Я тебе сказал, как будет. А если им это не понравится, пусть хоть лопнут от злости.

Гордон снова уселся на стул. Отхлебывая виски, он сидел, размышляя.

Вдруг он улыбнулся.

— Я сам должен был догадаться, Джонни. Извини, что я вспылил.

— Забудь об этом, Боб, — великодушно ответил я.

— Так что ты задумал? — спросил он, приглушая голос.

Я оглядел комнату и ответил так же тихо:

— В кинобизнесе лучшие актеры не всегда были на экране, каждую минуту мы порой играли больше, чем иной актер перед камерами. Здесь не место для таких разговоров, Боб, я потом тебе все объясню.

Теперь он был просто счастлив и с победным видом оглядел зал, на его губах играла улыбка, он даже кивнул кое-кому из знакомых, в каждом его жесте сквозила уверенность. Просто удивительно, как сразу изменилась атмосфера во всем зале.

До этого люди, сидящие в зале, тихо переговаривались между собой, бросая украдкой взгляды на нас, словно пытаясь предугадать, будем ли мы в компании завтра. Они уже заранее строили планы на случай, если нам придется уйти в отставку. Надо будет обхаживать новое начальство, льстить и лизать им задницу. Возможно, для некоторых откроются прекрасные вакансии. Но теперь, глядя на Гордона, излучающего уверенность, многие пришли к выводу, что мы пока не собираемся уходить.

Посмотрев в сторону двери, я заметил, что в зал вошли Ронсон, Фарбер и Рот. Ронсон перехватил мой взгляд и направился ко мне. Рядом с ним шел Фарбер, а следом, как собачонка, плелся Дэйв.

Наблюдая за ними, я улыбнулся. Питер был прав: было видно, как Ронсон заискивает перед Фарбером.

Ронсон мало изменился с тех пор, как получил свой пост в компании. Тогда он был полностью уверен в себе. Я помню, что он сказал: «Беда кинобизнеса в том, что он слишком зависит от конкретных людей и что здесь не всегда придерживаются старых добрых американских принципов делать бизнес. Такого быть не должно. Все на самом деле гораздо проще. Студия — это не что другое, как обычный завод. Все, что требуется — это делать картины и должным образом продавать их на рынке. Этим я здесь и займусь. Придется показать вам, как надо управлять кинобизнесом. Вы не успеете и глазом моргнуть, как студия станет похожа на автозавод Форда».

Вспомнив об этом, я чуть не расхохотался: «завод Форда!» Стараясь подражать им во всем, первым делом он решил разорвать наши контракты с профсоюзами. Он чуть не довел нас до краха. За десять недель не был отснят ни один метр пленки. С перекошенным от злобы лицом он бегал по студии и орал:

— Здесь не место коммунистическим принципам!

Ничего путного из этого не вышло. На последней неделе забастовки, когда киномеханики по всей стране отказались показывать фильмы «Магнум Пикчерс» в своих кинотеатрах и мы оказались на грани банкротства, он наконец сдался, и мне самому пришлось расхлебывать всю эту кашу.

Питер был прав: в конце концов они все равно должны были обратиться к нам за помощью — возможно, потому, что нам нечего было терять, а они теряли все. Мы-то начинали практически с нуля и могли позволить себе потерять все, если это было нужно; мы знали, что мир кино — это мир игры; каждый новый фильм, который мы снимали, был очередной картой, и, как игроки, мы были слишком нетерпеливы, чтобы ждать результатов одной ставки; выпустив одну картину, мы сразу же ставили на другую, рассчитывая, что она будет лучше; еще одна картина — еще одна ставка. Так и шло дело.