Он вскочил и расправил плечи. Какая глупость – уже давно за полночь, впереди долгое путешествие, а он сидит не двигаясь, словно решил подхватить простуду. Эти воспоминания принадлежат той жизни, которая уже кончилась; подобно пеплу, они бледны и хрупки. А сейчас пора ложиться.

Он вошёл в спальню и стал раздеваться. Сзади что-то шевельнулось – оттуда пахнуло зловоньем, сверкнули зубы, блеснули белки глаз.

– Значит, все твои благородные друзья предали тебя? Тогда попробуй довериться мне.

Это был негр, торговец фруктами. Он с воплем отскочил, обеими руками оттолкнув гнусное чёрное лицо. Оно рассыпалось и расплылось на полу отвратительным пятном.

Он стоял задыхаясь, весь мокрый от пота, и его била дрожь. Какой холод, какой невыносимый холод! Нужно вернуться к огню, или он умрёт от холода. Он осторожно переступил через ковёр, обойдя место, где упало лицо. Но оно уже совсем сгнило, от него не осталось и следа. В гостиной он опустился на колени перед камином и, поправив поленья, стал раздувать огонь. Но пламя не вспыхивало. Он нагнулся, чтобы подуть на угли, и в лицо ему пахнул густой запах мускуса.

Женщины – накрашенные, бесстыдные мулатки!.. Они обступили его со всех сторон, они льнули к нему, заигрывали… Их руки обвивали его шею, их жирные волосы липли к губам…

– Почему ты так ненавидишь нас? Мы никогда тебя не предавали. Если ты терял на арене сознание, мы смеялись. Но ведь смех – это пустяки. Ну же, поцелуй нас, будем друзьями.

И не было сил оторвать их руки, снова и снова обнимали они его. Жеманные голоса уговаривали и увещевали, хихикали и визжали.

– Доверься мне, я не предам!

– Нет, не верь ей, доверься мне!

Голоса слились. в издевательский смех, кудахтающий, пронзительный негритянский смех. О, если они не умолкнут, он сойдёт с ума, сойдёт с ума.

– Хайме! Хайме, отгони женщин! только женщин…

Он лежал на полу, обнимая ноги пьяного метиса, рабом которого он был.

– Хайме, я никогда больше не сбегу! Буду у тебя шутом до самой смерти – только отгони женщин…

– Теперь ты видишь, что есть кое-что похуже старого Хайме! Я, правда, бил тебя, но я не подслушивал твоих секретов, мне не было дела, о чём ты там бредишь.

– Спасите! – взмолился он и попытался встать. – Спасите!

– Приди ко мне, я спасу тебя, carino![3]О, только не этот голос! Лучше уж негры и накрашенные женщины – их он никогда не любил.

– Вы лгали мне, лгали! Скорее я брошусь в окно, разобьюсь о мостовую, чем приму вашу любовь!

Холодный, ночной воздух ворвался в комнату. Вздувшаяся штора взвилась и опала, окутав его, как саван. Из мрака ночи распятый Христос насмешливо протягивал к нему руки.

– Приди ко мне. Вокруг тебя – призраки, прыгай и не бойся. Если упадёшь, то ко мне в объятия.

– Ложь, ложь! – закричал он. – Все ложь! Он швырнул оконную раму в лицо видению, и мир, с грохотом рухнув, исчез.

Он очнулся на полу около окна. Его окутала разорванная штора, а на щеке, которую он, падая, ушиб, ныл синяк. Ухватившись за подоконник, он с трудом приподнялся и выглянул наружу.

Заря… заря… Она пришла, и наступила передышка. Даже в аду бывает несколько кратких часов передышки.

ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ ФЕЛИКСА РИВАРЕСА

Узри, господь, я жалок, мал и слаб.

Песчинка в море смерти – жизнь моя.

Когда б я мог бороться и швырнуть

В лицо тебе проклятье бытия!

Но нет, господь, я жалок, мал и слаб,

Бескрылый, одинокий и больной…

Господь, будь я твой царь, а ты мой раб,

Того б не сделал я, что сделал ты со мной.

Узри, господь, я жалок, мал и слаб…

Из той страны, где правят боль и страх,

Пришёл я к людям и стучался к ним.

Хотел найти приют в людских сердцах.

Согреться пониманием людским.

Но хоть сердца людские и теплы,

Туда, где холод, изгнан я опять.

Я звал их, ждал и снова звал из мглы,

Услышали – и не смогли понять.

Рене проводил в Мартереле летние каникулы. Маргарита жила там ещё с прошлого лета, изучала египтологию и как секретарь помогала отцу. Париж, казалось, надоел ей, и Рене подумывал отказаться от квартиры и переехать в меблированные комнаты – незачем тратиться на квартиру, если Маргарита не собирается вернуться в Париж.

– Не пойдёшь ли ты со мной в церковь? – спросила тётя Анжелика, заглядывая в комнату, где Рене сидел с Анри и Бланш. – В такое чудесное утро приятно пройтись.

Рене послушно встал. Теперь ему была безразлично, с кем идти в церковь.

Они шли по аллее. Рене пригибал к себе и нюхал ветки цветущих лип. Анжелика чинно держала двумя руками молитвенник, лицо её хранило важную серьёзность.

– Мне бы хотелось поговорить с тобой, – начала наконец Анжелика. – Я думаю, тебе пора бы уже обзавестись семьёй. Годы бегут, и если ты вообще намерен жениться, то дальше откладывать нельзя.

– Мне тридцать пять лет, но это ещё не достаточное основание, чтобы жениться. Я вполне доволен своей судьбой.

– Конечно, дорогой, у тебя лёгкий характер. Но теперь, когда Маргарита уехала из Парижа, тебе там так одиноко. Прямо сердце разрывается, как вспомню, что ты всё время один.

– Ну, не всё время, тётя. У меня очень много знакомых. Кроме того, я не знаю ни одной девушки, на которой мне хотелось бы жениться.

– Скажи, тебе совсем не нравится Жанна Дюплесси? Хорошая, набожная девушка, и характер чудесный. Я знаю её с пелёнок. И за ней дают хорошее приданое; хотя ты, конечно, слишком не от мира сего, чтобы об этом думать. И ты прав – набожность важнее любых богатств. Но одно другому не мешает, а поместье у них очень хорошее и недалеко от нас. Её не назовёшь красавицей, но она очень мила, и все мы будем так рады, когда ты обзаведёшься семьёй.

Анжелика, запыхавшись, умолкла.

– Но видите ли, тётя, – отвечал, улыбнувшись, Рене, – как бы ни были хороши мадемуазель Дюплесси и её приданое, мне они не нужны. И ведь у нас в семье уже есть один женатый человек. Почему бы мне для разнообразия не остаться холостяком?

Подбородок старой девы задрожал.

– У Анри и Бланш нет детей. А мне бы так хотелось понянчить крошку. Маргарита выросла и стала такой холодной. Последнее время мне порой кажется, что она старше меня.

Рене больше не улыбался.

– Простите, тётя. – Он взял её под руку. Тёплые нотки в голосе племянника придали Анжелике смелости.